Всходил кровавый Марс: по следам войны

И потом долгое двухчасовое истязание.

— Да ты как стоишь, Тимошкин! Голову выше! Гуки назад! Не переминайся с ноги на ногу, как медведь!

— Понимаю, ваше высокоблагородие! — пучит глаза Тимошкин и запрокидывает голову до вывиха позвонков.

— Гуками, руками не размахивай, Зеркалов!

— Отвык, — смущённо оправдывается сорокадвухлетний Зеркалов.

— Шесть месяцев военную форму носишь, а все деревней пахнешь! — И, тяжело размахнувшись, ударяет Зеркалова по лицу.

Но главная пытка — впереди, когда, вооружившись длинным хлыстом, Старосельский заставляет скакать по кругу отяжелевших сорокалетних ездовых.

— Да какой ты ездовой? — кричит он бешеным голосом. — Не ездовой, а каптенармус!.. Под ранец, язви твою душу! Под ружьё!

Это зверское наказание Старосельский ежеминутно пускает в ход.

Солдат, поставленный «под ружьё», испытывает неимоверные муки. В полном походном снаряжении, с винтовкой на плече солдат стоит неподвижно, не смея пошевельнуться. Часто до двух часов кряду. Снаряжение вместе с винтовкой составляет тяжесть свыше 50 фунтов[26]. Самые крепкие солдаты с трудом переносят эту пытку. Особенно мучительны последние полчаса, когда ранец оттягивает плечи и дрожащая отёкшая рука не в силах держать ружьё. Старосельский зорко следит за своей жертвой. В эти последние минуты Старосельский садится у окна и глаз не сводит с солдата. Стоит последнему переступить с ноги на ногу, как Старосельский, задыхаясь от бешенства, кричит фельдфебелю:

— Камень!

И провинившейся жертве кладут на ранец заранее приготовленный десятифунтовый кирпич. Только вмешательство Базунова в состоянии прекратить истязание. Но Базунов умышленно избегает столкновения с командирами парков, а Старосельский с каким-то садистским упоением пользуется этим правом каторжных тюрем и крепостной старины. Два солдата не выдержали, стали проситься из парка на батарею. Старосельский цинично расхохотался:

— Хо-хо-хо... Слезу гонит, кал преть... Ты, что, соплей разжалобить вздумал?.. Вон!

И поставил обоих «под ружьё».

* * *

Почему-то вдруг хлынули тревожные слухи.

В окружающей жизни — никаких видимых перемен. Все так же скрипят обозы и снуют ординарцы. Лениво плетутся фуражиры. Только пушки бухают с какой-то резкой настойчивостью. На лицах крестьян читается скрытая усмешка, и нет в их поклонах ни прежней учтивости, ни прежнего покорного страха. Или это только нам кажется?..

Боевая линия как будто придвинулась вплотную. Жизнь внезапно наполнилась множеством неприятных моментов; из них всего неприятнее — мысль, что кавалерия противника может внезапно появиться из-за угла...

Почему? Откуда эта назойливая тревога?.. Никто не видал ни одного австрийского улана, ни одного мадьярского разъезда в окрестностях. Но все говорят о внезапных набегах и налётах, о кавалерийских патрулях, о надвигающихся страшных боях. И солдаты и офицеры охвачены тоскливым чувством опасности и во всем суеверно читают какие-то грозные приметы.

В Сурском полку, на позициях, сидели в халупе пятеро солдат. Вдруг шрапнель высадила оконную раму, влетела в халупу, ударилась о стол, оттуда метнулась в печь и там разорвалась. Осколком разворотило печь, снаряд пролетел наружу и оглушил до полусмерти проходившего мимо офицера. Солдаты остались невредимы. Казалось бы, все так просто.

Неспроста это, ох, неспроста обеспамятел офицер, — качают головами солдаты.

Ксёндз Якуб Вырва опять обратился к прихожанам с проповедью о «неизречённом благе молчания», причём сравнивал болтливую женщину, не умеющую хранить чужие секреты, с убийцей, который поражает из-за угла доверчивого друга. Ксёндз Якуб Вырва вообще большой любитель гиперболических метафор церковного стиля. Но офицеры зловеще перешёптываются:

— Ой, не станет пан пробощ разоряться по пустякам — не такой он человек...

Идёт торопливая передвижка частей. С утра выступил конно-горный парк, переброшенный в Тарновец. Потом прошла кавалерийская сотня с обозом по направлению к Тухову. В десятом часу остановилась проездом чешская дружина, прикомандированная к ю-му корпусу и направляемая в Тарнов.

В Тарнове с раннего утра стоит безунимный грохот орудий. Обстрел ведётся противником с удивительной точностью — в шахматном порядке. Намечены все выводные стрелки на железнодорожных путях. К полудню снарядами разрушены до основания все выводные линии на станции Чарна, где стоит местный парк в составе сорока восьми вагонов. Остался невзорванным один-единственный путь. Необходимо спешить с уходом. Но тут повторилась в точности та же история, что под Меховом и Кельцами. Даже и действующие лица — все те же. Начальство трусливо переваливает ответственность за решительность действий с себя на других.