Вслед за словом

Не тебе говорить, что город, этот гриновский город приморский, незабвенный, не существует, ибо вымысел он, – он есть. Не тебе говорить, что это плод фантазии, да и только, – надо просто упрямо верить в то, что можно в пути обресть.

У меня что ни шаг – то радость, у меня что ни взгляд – то новость, что ни день – то новая повесть о неведомом и родном. Нет причины – забыть об этом. Так отрадно дружить со светом, находить, и зимой, и летом, то, что рядом, в раю земном.

Этот город расскажет о море, о медузах и рыбах, плывущих в синевато-зелёной воде, в завихрениях плещущих волн. Этот город расскажет о небе надо мной, неизменно высоком, где созвездий скопленья сияют драгоценным, далёким огнём.

Неизбежность и невозможность, несомненность и непреложность, простота, за которой – сложность, риск, сменяющий осторожность, непрерывно связаны здесь меж собою, здесь всё – в единстве, прочном, давнем, неистребимом, всё – в гармонии, навсегда.

Пой, скиталец, о том, что видел, пой, затворник, о том, что слышал, пой, отшельник, о том, что знаешь, что открылось тебе, когда прозревал ты чудес истоки днесь, в часы своего труда.

* * *

Есть особые люди средь нас,

Что встают, подобно холмам,

И грядущее прозревают

Настоящего много лучше

И отчётливей, чем былое.

Ну откуда она взялась,

эта вспыхнувшая звездою

в городской полумгле строфа,

вдруг возникшая предо мною

и пришедшая навсегда?

Из печали, конечно, —

из этого старого, странного зеркала.

Всею ртутной, подвижною прорвой своею, подслеповатой и жуткой, донельзя, до невозможности бездонной, страшащей и всё же завораживающей, неудержимо и властно притягивающей к себе, зыблется и отрешённо мерцает оно где-то там, внутри, в такой умопомрачительной глубине и в таком невообразимом отдалении, что голова идёт кругом и всё тело охватывает беспокойная, зябкая дрожь.

Что же прячется в нём?

Из каких измерений,

из каких неизвестных миров

доносится к нам

невозможное эхо кричащей его немоты?

На каком языке говорит оно?

На каких волнах,

на каких частотах

возможно отыскать и услышать

хрипловатый голос его?

А ведь мы его слышим.

Более того – понимаем.

Чем? Как? Почему?

Значит, попросту нет немоты.

Нет безмолвия в мире.

Всё звучит, и в звучании – жизнь.

Тьма и свет,

пограничные области и состояния —

тоже наполнены звуком.

Звук – залог выживания,

выразитель продолжения и развития сущего.

Звук – злак.

Из него растёт новизна.

Причём корни её направлены вверх.

Тем, что вверху, питается мысль.

Попробуй сдержи постижение сути!

«Корень становления человека – в небе.

Небо – праотец человека», —

так твердил ещё во втором веке до нашей эры, в Китае, один мыслитель, по имени Дун Чжун Шу, – и он был прав.

Но, живущие небом,

частенько мы скорее подразумеваем его, нежели чтим.

И тогда земное —

навёрстывает упущенное, берёт своё.

Так, в чередовании дней, забываем мы не только о главном, но и о второстепенном, вообще забываем о том, что даровано свыше, существуем словно в каком-то дурмане, как под гипнозом, среди совершенно ненужных занятий и всяких забот, в долгий ящик откладываем свои начинания, замыслы, тянем с тем, что давно уже надо бы сделать, пока не спохватимся, – а до этого надо ещё дожить, вот в чём досада.

Ну а зеркало?

Что с ним тогда?

Привычное для исподволь бросаемого на него рассеянного взгляда, зачастую слегка припорошённое далеко не всегда замечаемым и слишком уж редко вытираемым, легковесным, почти пуховым налётом не грубо прилипчивой, въедливой пыли, а скорее пыльцы, притянутой им к себе, как магнитом, из непрогретого воздуха, из всего этого мнимого, без рассуждений урезанного стенами простора лишь кажущегося надёжным, а на поверку очень условного, даже призрачного людского жилья, или же покрытое откровенно густым слоем самой настоящей пыли, плотно слежавшейся и тяжёлой, полузабытое, хоть и не отвергнутое, находящееся осторонь, словно выпавшее из круга интересов, отодвинутое на задний план, оставленное на потом, а пока что обойдённое вниманием, обиженное, никем не замечаемое, и, по причине жестокой невнимательности этой, незаметно втянутое, как в воронку, в монотонную прозу повседневности, катастрофически утрачивающее поэтичность, заурядно будничное, ну разве что где-нибудь сбоку, в укромном уголке, украдкой спрятавшее на память, упрямо удержавшее рядом с собою, при себе, только им одним различаемый, только им и лелеемый отголосок минувшего празднества, крохотный, полный высокого значения след, так, ничего необычного с виду, вроде бы мелочь, пустяк, скромный простенький знак, понятный только ему и тем более для него дорогой, если честно – то драгоценный, лежит оно среди прочих вещей, заполняющих быт наш хаотично и непреложно, где-нибудь здесь, под рукой, – до поры, разумеется, до своей вдохновенной поры, до того наконец-то пробившего часа, когда оно разом вступает в игру.