Вслед за Великой Богиней

Пушкин никогда не забывал своих друзей-декабристов, отбывающих сибирскую ссылку. Однажды в беседе с Пушкиным Ершов сказал, что любит свою Сибирь и не желает лучшего местожительства. Пушкин ответил: «Да Вам нельзя и не любить Сибири, во-первых, это Ваша родина, во-вторых, это страна умных людей». Ершов вспоминает: «Мне показалось, что он смеется. Потом уж я понял, что он о декабристах напоминает»^{16}. На родине Ершова в Ишиме отбывали ссылку А. И. Одоевский и В. И. Штейнгель. В Тобольске жили В. К. Кюхельбекер, А. М. Муравьев, М. А. Фонвизин, П. С. Бобрищев-Пушкин и др. В Ялуторовске жили И. И. Пущин, М. И. Муравьев-Апостол,И. Д. Якушкин, В. К. Тизенгаузен. Другие декабристы отбывали ссылку в Сургуте, Березове, Пелыме, Кондинском. Пушкин собрал о Сибири богатейший для своего времени материал и мечтал сам побывать в Сибири, повидать своих друзей-декабристов.

К несчастью, ему не пришлось побывать в Сибири, не довелось написать поэму о Ермаке и повесть о В. Атласове, но собранные им сведения о земле Сибирской не пропали втуне и успели выплеснуться в «Лукоморье» и «Сказке о царе Салтане».

Кажется, завершается длинная цепь легенд, преданий, догадок и маленьких открытий, так или иначе связанных с пушкинским Лукоморьем. И пора бы поставить точку на нашем сказании, да мешает ощущение, что одного завершающего золотого звена в цепочке наших рассуждений не достает.

Не вызывает сомнения тот факт, что Александр Пушкин был привязан к Сибири многими узами, жадно впитывал любые вести, из нее исходящие, и рано или поздно количество должно было перейти в качество. «У Лукоморья» закономерно должно было появиться. И оно появилось.

Но все-таки, в каком письменном источнике нашел Пушкин прототип своего Лукоморья? Можно ли в бескрайнем книжном море найти ту единственную книгу, которая побудила поэта написать свой, ставший бессмертным, пролог?

Дорожка к ответу на этот нелегкий вопрос достаточно извилиста и проходит через трагедию «Борис Годунов».

Верста тридцать третья Дела давно минувших дней

Предания русские ничуть не уступают в фантастической поэзии преданиям ирландским и германским.

А. Пушкин. Письмо П. А. Плетневу, около 14 апреля 1831 г.

Зима 1924 года. Село Михайловское, что неподалеку от древней границы псковских земель с Литвой и Польшей, утонуло в снегах. Ветер метет над старинной дорогой, по которой хаживали полки Лжедмитрия, хватает пригоршни снега и бросает их в освещенное окно барского дома. За морозными узорами на стеклах тепло и тихо. Лишь тяжелые часы неумолимо отсчитывают время да потрескивают свечи в канделябрах. Робкая восковая слеза с оплывшей свечи падает на ворох старых бумаг на столе. За столом Пушкин. Не слушая завываний за окном, он то лихорадочно пишет, то безжалостно черкает написанное, то нервно кусает кончик гусиного пера. Над чем он так напряженно думает, что мнится поэту в глуши изгнания?

Вспоминается ли ему 1820 год, когда среди петербургских повес распространился вдруг слух, что за непочтительные сатирические стихи он будто бы был высечен в Секретной канцелярии? Припомнилась дуэль с оскорбителем, безумное отчаяние и мрачные думы о самоубийстве? Или всемилостивейшее повеление Его Императорского Величества, соблаговолившего заменить Соловки на Молдавию?

Все теперь позади: первая угроза ссылки на Север, тоскливые годы кишиневского изгнания, напрасные ожидания торжества справедливости, надежда возвращения в свет к друзьям и любимым и, как гром среди ясного неба, высочайшее повеление отбыть в Михайловское под надзор уездного предводителя дворянства. Затем постыдная слежка за Александром, организованная перепуганным отцом, последовавшая за этим ссора, семейный скандал с тенденцией перерасти в уголовное дело о покушении на отца и ежедневное ожидание «рудников сибирских и лишение чести».

Пронизывающее дыхание Сибири донеслось до псковских полей, ознобило пылкую душу поэта и проникло между строк рукописи на рабочем столе поэта. Слово «Сибирь» неоднократно звучит в ее тексте. Под гусиным пером рождается трагедия, равной которой не будет в XIX веке, — «Борис Годунов». Действие ее происходит то в Литве, то в Польше, то в Москве, но за всем этим незримо стоит Сибирь. Вот, например, сцена в царских палатах. Царевич Федор Годунов, склоненный над чертежом земли Московской: «Наше царство из края в край. Вот, видишь, тут Москва, тут Новгород, тут Астрахань. Вот море. Вот пермские дремучие леса, а вот Сибирь…»

Не случайно царевич не упоминает Урал — он тогда входил в Пермский край, через дремучие леса которого вели пути в Сибирь. Мимо Пелыма — по пути Федора Курбского, или через Верхотурье — по пути Ермака.