Вслепую

Они считают, что таковы все, кроме них, и что людей с мордой вместо лица следует держать подальше от своих домов: во льду, на ветру, в тюрьме, в концлагерях. В 52-м Бонегилла была настоящим концлагерем. Как писала наша газета «Ризвельо»: «Кругом обманутые, брошенные на произвол судьбы, забытые, порабощенные итальянские рабочие». «Коммунистические агитаторы, — гневно гремели полицейские и австралийские дипломаты, — пятые сталинские колонны», а наши правители, послы и консулы бормотали нечто нечленораздельное о том, что в целом наши эмигранты не могли быть коммунистами, что итальянское правительство первым никогда такого бы не допустило, может быть, кто-то среди них, но по массе своей нет, бравые ребята, благонадежные, что итальянским верхам понятна реакция австралийского кабинета, и что эти досадные трудности непременно будут преодолены, как убеждена Италия, в ближайшем будущем, а пока…, и так далее.

Нас были тысячи: каторжники, эмигранты, переселенцы, перемещенные лица… Конечно, я посчитал и себя самого тоже, несмотря на то, что тогда меня звали иначе, не стоит объяснять, почему. Однажды вмешалась в ход событий армия, и в Бонегиллу въехали четыре танка, — такова была реакция на нашу мирную демонстрацию протеста: были сожжены дотла несколько бараков и церковь. Чего только не писали об этом коммунисты из «Ризвельо» и, откровенно говоря, проклятые фашисты из «Фьямма[74]»: на правительство посыпались обвинения в попустительстве и игнорировании того, что произошло; когда-то достопочтенный Кнопвуд точно так же закрыл глаза на убиение ни в чём не повинных аборигенов. Затем всё немного поутихло, и мне удалось найти работу в Тасманской Гидроэлектрокомиссии. Именно там, в Хобарте, я и встретил Марию. Ах, нет же, она осталась там, в Европе… Растворилась в зеркалах крутящейся двери кафе «Ллойд».

83

Ну, и хорошо. Я действительно подписывал для газеты «Колонист» конверты с корреспонденцией и ничего более: здесь, на юге, всяк выкручивается, как может. Слава Богу, доктор Росс меня заметил и поручил написание моей автобиографии для хобартского альманаха. Это было нужно, чтобы подкорректировать ранее опубликованную версию книги «Религия Христа»: уж слишком много бед она мне принесла. Необходимо было восстановить правду. Я сразу же принялся за дело. Так хорошо сидеть с ручкой в руках и ничего не писать. В «Ватерлоо Инн» очень тусклое освещение, но его достаточно, чтобы видеть бумагу и постепенно рождающиеся на ней слова. Всё прочее отходит на второй план: Нора тараторит какие-то пошлости, двери открываются и закрываются, то впуская новых, то выпуская старых посетителей, кто-то с соседнего стола выкрикивает какую-то сальность, — всё это теряется в общем ощущении застоявшейся вони и копоти. Я тоже пью, пью, пишу и уже не понимаю, кто пьян, а кто нет, возвращается ли Нора из тюрьмы или её вновь забирают в КПЗ. Один раз её упекли на целый месяц. Так здорово давать вещам осуществлять их течение, не стряхивать с пиджака капли. Жизнь налаживается благодаря ручке и нескольким листам бумаги. Я так рад, что здесь мне тоже разрешили взять ручку и бумагу: монитора мне не достаточно. Так как вы настаивали, я, конечно, научился им пользоваться, маневрировать клавишами и рычажками, но у меня гораздо лучше получается управлять диктофоном. Он сам по себе, я сам по себе. Бумага всё-таки — идеальный инструмент.

Столько всего следует сказать и столько опустить. Хотя бы потому, что количество листов в моём распоряжении ограниченно. Я составляю список ошибок, — такая у меня слабость, — с целью вынести в конец самые грубые совершённые мною промахи в качестве назидания и морали. Для того, чтобы мораль была поучительной, нужно внести ясность в порядок событий… Итак, я меняю информацию и даты, дабы придать связности фактам; я говорю, что прибыл в Исландию по собственной воле и что был одним из первых, кто переплыл Басский пролив на «Леди Нельсон». Я прощаю всех, кто меня когда-либо очернил, предал или сдал. Я прощаю Партию, то есть самого себя, и повторяю услышанную мной где-то фразу: «Жизнь этого человека стала бы безукоризненным романом, если бы была описана с большим вниманием к правде». Меня называли и игроком, и вором, и шпионом, и нищим, и отвергнутым, и каторжником, и много того хуже…, даже пиратом. Тем не менее, ничего страшного.