Вслепую

Нравится ли мне прогуливаться по этому острову? Конечно. Более того, я благодарен за предоставленную мне свободу. Не все здесь имеют такую привилегию. Однажды я зашёл в ту палату, что в конце коридора соседнего отделения, меня сразу же выгнали, но я успел увидеть кровати с помочами и ремнями… Я понимаю, там тяжелобольные, их нельзя выпускать: на острове полно колючих кустов и камней: легко упасть и пораниться. Само собой, я догадался, что мы на острове. Будьте спокойны, я ничего не скажу остальным, а то это может их взбудоражить: больным всегда непросто принять идею о нахождении на острове — несмотря на узость пролива, им сразу кажется, что они оторваны от мира. Мне же улыбается мысль быть по эту сторону моря, я будто опять попал в школьный летний лагерь. Здесь я могу играть в мои старые карты, будто новых и нет. Прежнюю сцену ещё не разобрали, и я могу спокойно ностальгировать. Там же, по другую сторону, всем бы было на мою ностальгию наплевать…

Прошло много времени, но я всё равно сразу узнал мой Остров Смерти. Вы немного изменили интерьер жилых помещений, перестроили церковь и перебили надписи на могильных камнях, чтобы не печалить лишний раз постояльцев, однако я узнаю их: вы вырвали их из земли и сложили там далеко в кучу. Я помню, как когда-то они горделиво и строго возвышались над могилами, я лично приказал поставить многие из них и сочинял эпитафии для моих менее удачливых товарищей по несчастью. Они теперь там, внизу, под землёй, а я гуляю по ней, вспоминая написанные на их могилах слова. За каждую надпись я получал по два шиллинга. Заключённых в Порт-Артуре становилось всё больше и больше, соответственно, и умирали они всё чаще и чаще.

Когда я впервые прибыл на тот Остров Смерти, там уже были могилы заключённых, но не было ни одного надгробного камня. Преподобный Джон Аллен Мантон похоронил первого погибшего — Джона Хэнка — и следующих за ним лишь под голым пластом земли.

Это хорошо, что годы и ненастья уничтожают принадлежащие людям следы и метки, но всё-таки нужно хоть что-то им воздать. Даже каторжники имеют право на могильный камень. Конечно, он не просуществует долго, но хоть на какое-то время будет выполнена присказка «о мёртвых либо хорошо…». Здесь, в клинике, доктор, надо сказать, изящные манеры сохранились. Вы воспитанны настолько безупречно, что никогда не позволяете себе сказать правду о нашей смерти хоть кому-то из нас. А ведь мы мертвы… Более того, вы так делаете, что мы буквально не замечаем, что находимся на кладбище и что прогуливаемся, когда нам это разрешается, по собственным могилам. Купив мою автобиографию и ещё пару биографий в той антикварной книжной лавке, я тоже сразу пошёл гулять по парку Сент-Дэвид. Да, это в той части, где когда-то было древнее кладбище, по крайней мере, я так думаю… Что же случилось потом, где меня нашли, что сделали с тем диплоидом и сорока пятью хромосомами, ой, нет, сорока шестью…, — я не знаю. Городской парк — прекрасное место для могилы: играющие дети, отдыхающие на лавочках старики. Земля — безразмерное кладбище. Им бы следовало оставить нас в покое. О мёртвых либо хорошо, либо ничего… Они же…

Я сажусь на лавочку и гляжу на расстилающуюся передо мной реку-море. Возможно, я где-то на юге, или чуть выше, — не важно, — я принимаюсь за чтение моей автобиографии. Я и для самого себя написал одну эпитафию, понятно, что она несколько длинновата: выражение капли самолюбия можно простить. По моему распоряжению и, разумеется, с одобрения преподобного Мантона и созданного мною же кооператива каменотёсов, могилы стали выкапывать не рядами, а группами, несколько хаотично, как кустики в роще: те бедняги уже навыстраивались в шеренги при жизни. Джек Маллиген. «Слава небес ожидает того, кто познал сумрак на земле». Тимоти Боунс. «Я ещё больший грешник, чем обо мне думает отправивший меня на каторгу судья Его Величества; другой же Судия узрит, что не только из низостей состояла моя жизнь». 18 июня 1838 года. Сара Элиза Смит. «Её жизнь прервалась в четыре года. Нежнейший бутон распустится на небесах».

На оборотной стороне надгробия можно было бы написать ещё что-нибудь, историю жизни похороненного. Эпитафия — краткая форма романа. Вернее нет, это роман — расширенная и рассредоточенная на множестве страниц эпитафия. В романе один глагол, например, «странствовать», становится серией трагических событий: бури, штили, абордажи, бунты… Моя автобиография — один из таких романов, одно из таких надгробий. Да простят меня и даруют мне снисхождение, если я преувеличил дела свои или умолчал о слабостях. О мёртвых либо хорошо, либо ничего. И о приговорённых на пожизненное заключение тоже…