Вслепую

Я бесчисленное количество раз хотел изменить законы, по которым живут тюремщики, их грамматику и язык, используемый ими в разговорах. Революция начинается в голове в зависимости от порядка или беспорядка содержащихся в ней мыслей; из-за мыслей путаешься ты сам, утрачиваешь понимание языка, на котором говорят твои палачи. «Если быстро не освоишь другой язык, то рискуешь остаться заикой и обязательно поналяпаешь ошибок в диктанте. Нужно идти в ногу со временем, приспосабливаться. Сегодня уже не существует орфографических, синтаксических или пунктуационных ошибок. Придерживаться правил просто смешно. Дощечки с заповедями рассыпались в пыль. Причём не из-за Моисеева гнева, а просто, чтобы не лежать на месте. Они никому не были нужны. Мир извне, нет, мир здесь, — не существует больше никакого извне, — изменился. На экзаменах больше никого не заваливают. Нет больше законов, а есть лишь их субъективные варианты. Зуд. Щекотка. Хочешь, прямо, хочешь, наоборот. Всё равно всё сходится». Да и по-моему новые законы именно таковы, что позволяют ввергать в состояние убогости и без того нуждающихся. Разрушать их жизни, выворачивать наизнанку. Революция необходима, потому что она призвана перевернуть мир. Он повисает вниз головой, его одежды задираются и становятся видны все его непристойности. «Но спустя некоторое время, если ты держишься не очень крепко, и в твою голову ударяет кровь, происходит помутнение рассудка, получается, что ты подвешен вверх ногами, как австралийский туземец». Terra Australis incognita, Неизведанная Южная (потом выяснилось, Австралийская) земля, как и земной шар в целом. Необходимо научиться ловко подтягиваться и, как неваляшка, оп, изящный пируэт, возвращаться в прежнее положение, как ни в чём не бывало.

Слушаться, повиноваться, учиться уворачиваться от ударов. Мне пришлось узнать, что такое плеть, только один раз в жизни. «Вудман» вёз нас в Порт-Артур — моё последнее путешествие из Англии на Землю Ван Димена. На этой ладье Харона все были закованы в цепи и не имели возможности облиться водой, чтобы смыть с себя собственные нечистоты, так как её еле хватало, чтобы смочить губы, но я, такой же, как они, каторжник, ел за одним столом с офицерским корпусом, потому что хирург Родмел сразу меня приметил и сделал своим помощником. Я мог наедаться вдоволь, пить ром за то, что периодически помогал хирургу отрезать кому-то ногу. Когда Родмел скончался от тропической лихорадки, я занял его место. В Хобарт мы прибыли без потерь, довезя чин по чину весь погруженный сброд; понятное дело, мне было весьма не по себе возвратиться туда двадцать три года спустя, в качестве каторжного, несмотря на то, что, в отличие от остальных, мои ноги были свободны от железа.

И там, на юге, вернее, здесь, несмотря на Ваши уверения в том, что я вижу в окно Лантерну, я ни одного дня не провёл в камере Порт-Артура. Меня определили счетоводом в таможенную контору, — шесть пенсов в день, комната и разрешение передвигаться по центру, в пределах города. Затем доктор Росс похлопотал за меня, и я был переведён в редакцию газеты исправительной колонии: там мне даже выделили помощников, единственным неудобством было тягомотное обязательство молиться четыре раза в день.

Почему всё так изменилось? Возможно, я слишком сильно хотел переустроить мир, вместо того, чтобы попросту скрыться, а он такого не прощает. Вы, доктор, тоже называете это свойственной сумасшедшим навязчивой идеей. Я сошёл с ума, когда мы вернулись из Италии в Австралию в двадцать восьмом — мой отец не мог больше жить в фашистской стране. Моя же судьба была предрешена ещё раньше, может быть, начиная с того дня, когда мне поведали ту историю о диктантах. В любом случае, было это еще в Италии, где я познакомился с Иво: он числился в Партии с двадцать второго, в двадцать четвёртом был до беспамятства избит скуадристами[20] — членами боевой фашистской организации. Но он об этом не распространялся: завет Партии был упоминать о немногих розданных тумаках и умалчивать о гораздо больших полученных, дабы не деморализовать остальных товарищей. Иво время от времени плавал вместе с нами на лодке, часто подсаживаясь к нам с отцом в своём родном Оссеро.

Между Партией и морем существовал некий альянс, но, одновременно с этим, они всегда находились в борьбе между собой. Море было всегда, то синее, с отливом в индиго, когда дул маэстрале, то зеленовато-изумрудное в сезон сирокко[21], то чёрное под властью свирепых порывов неверино[22]. Оно просто было. Нужно было его слушать, поступать, как оно велит, и терпеть, делая свое дело и не выдвигая претензий, если оно вдруг бушевало, выпуская пандемониум ветров и звуков, в Морлакке или выкидывало на берег в Кварнеро акул. Иво говорил, что так нельзя, необходимо что-то менять. Он приводил как пример ситуацию, когда ты мочишься против ветра, утверждая, что ветер можно взять за шкирку и заставить дуть в другом направлении, что можно отгородиться от него стеной, и тогда тот поймёт: с бедняками шутки плохи.