Вслепую

Бунтовать слишком тяжело. Каждый действует сам по себе, на свой лад и свое усмотрение. Прав Тито. Нет. Правда за Сталиным. Давайте раздерём друг друга в клочья, а тем временем другие воспользуются разладом в наших рядах. Рабочее движение было неуправляемым взбешённым стадом быков, бросающихся не на красную тряпку матадоров, а друг на друга. Ирландские повстанцы под дулом направленных на них ружей колеблются, кто-то решается и идет вперед, кто-то отступает, призванные застрелить их солдаты нажимают на курок все одновременно, в идеальном порядке, а несколько мгновений спустя всё смешивается: солдаты ломают строй, бросаются в погоню за беглецами, устраивают охоту и засады, отстреливают, подбадриваемые вышестоящим командованием. Для солдат это вознаграждение за послушание: дисциплину разумно чередовать с ослаблением узды. Солдаты, как звери, предпочитают убить загнанную в угол раненую добычу, нежели напиться в таверне и полапать разносящую пиво официантку.

Убивать беглецов, кенгуру, китов… Губернатор Коллинс хотел, чтобы мы выловили всех китов до последнего, — они мешали ходу работ в устье Дервента — и тюленей тоже. На пляжах северного мыса покоятся сотни освежеванных тюленьих туш; лодки, нагруженные их шкурами, отчаливают от берега и направляются к торговому судну, птицы обгладывают кости забитых палками животных, белоснежные тушки тюленят лежат тут же, истекающие кровью. Пляж накрывает глухим дыханием волны: у беременных китов появляется возможность вновь оказаться в дервентской воде, — они проделали путь в тысячи километров, чтобы рожать именно здесь. Маленькие киты выходят из утробы насаженных на гарпун матерей: терпкая, вязкая кровь рождения, прозрачная, как слеза, кровь смерти. Я, Джонсон, будучи старшим офицером на судне «Александр», вытащил из океана множество таких вот китов; из них можно выкачивать ещё и китовое масло. В полугодовом отчёте губернатора Коллинса в метрополию сказано, что именно я был основателем китового промысла в тех морях.

Левиафан охраняет тайну мироздания подобно стерегущему кость псу. Если мы все превратимся в ягнят, то будем непременно съедены волками. Когда за мной никто не следил, или когда ловля была необязательна, мне нравилось делать вид, что я промахнулся — выстреливать гарпуном куда-то в сторону и смотреть, как кит уплывает далеко, туда, мечталось мне, где нет кораблей, туда, где он будет свободен. Особенно я любил нарочно упускать тюленей: мы частенько проплывали мимо пляжей, где они нежились под солнцем, ворочались, и наблюдали, как подрагивающая волна тел смешивается с накатывающей и отступающей волной моря.

В глазах некоторых тюлених чувствуется меланхолия. Все знают предание о моряке и тюленихе, обернувшейся прекрасной обнажённой женщиной: моряк открыл её секрет в ночь, когда с тюленей сдирали шкуры, влюбился в неё, обвенчался с ней в церкви, она же, вместо того, чтобы внимать священнику и с трепетом глядеть на крест, взглядом искала море. Эту историю можно услышать в каждом порту. В Далмации, где-то между Долгим островом и грядой островов Инкороната, где мы регулярно бывали с отцом, отчаливая из Люссино и Сан Пьетро ин Немби, рассказывают похожую сказку, но добавляя ностальгический конец: та женщина годы спустя находит свою тюленью шкуру и уплывает в море, оставляя мужу рождённых от него детей, и каждый раз, когда малыши приходят играть на пляж, она приносит им необыкновенной красоты ракушки.

Красивая история, полная меланхолии и грусти. Самое страшное, что люди зверствуют не только над взрослыми тюленями, но и над их детёнышами под предлогом меха, а истинный мотив — это либидо, похоть: плоть и кровь часто идут вместе. В Порт Кинг мы подарили пару рубашек внезапно появившимся из чащи чернокожим, затем наши матросы отвели на борт двоих их женщин, чернокожие вели себя так, будто им абсолютно всё равно. Но вдруг кто-то пустил стрелу, кто-то выстрелил, как всегда, без причины, мы отчалили. На пляже остался след нашей экспедиции — окровавленная белая рубашка, — так мы подтвердили открытие доктора Басса и добавили немало ценных данных в карты пролива, носящего его имя.