Вслепую

На самом процессе 4-го декабря, судья Ньюмен и двенадцать присяжных видят перед собой признающего свою вину человека. А как иначе? Если кто-то напортачил, значит, это обязательно я, или кто-то из товарищей, но никак не Партия. Виновен и одновременно невиновен, однако это уже Вашу Милость не колышет. Пусть будет так. Доносящееся издалека обвинение — «Осуждён на смертную казнь через повешение. Да будет милостив Господь к его душе», — относится не ко мне.

58

Поначалу я отказывался просить пощады. Это было сперва, да, до процесса, возглавляемого судьёй Ньюменом, но веком ранее того собрания в Триесте на улице Мадоннина. Тогда товарищи приказали держать рот на замке по поводу произошедшего в Голом Отоке, откуда я незадолго до того вернулся. Партия признавала ошибочность резолюции Коминформа, навязанной насильно Сталиным, но утверждала, что не настал пока момент об этом заявить открыто. Тито, безусловно, допустил ошибки и промахи, возможно, серьезные, однако сейчас было важнее связать ошмётки и лоскутки рабочего движения, поэтому всем приказали набрать в рот воды, иначе империалисты воспользовались бы сложившейся ситуацией для очернения и ослабления Партии.

Я вспоминаю будто покрытые пеленой глаза Карлоса: взгляд зажавшего в пасти свою добычу тигра. И помню тот услужливо-суровый у Бернетича: «О случившемся никто никогда не узнает». В Испании команданте Карлосу гранатой оторвало большой палец, теперь же изуродованная рука товарища Видали сворачивает катышки из лежащих перед ним документов и бросает их в корзину. «Вы написали прекрасную статью о Голом Отоке, товарищ Чиппико, но я полагаю, что она подходит лишь для фашистских или троцкистских агиток. Подобная статья в нашей газете "Лавораторе" была бы воспринята как саботаж, это я Вам говорю». В потухших, сонных, но по-прежнему бдительных, словно у рассчитывающего дальность прыжка ягуара, глазах порой практически неуловимо мелькает грусть. Я знаю, чего ему стоило произнести эти слова, ему, кто, по слухам, из верности резолюции Коминформа даже пытался организовать мятеж офицеров югославского флота в Поле и Спалато. «Об этом никто никогда не узнает». Меланхолия сразу же исчезает с широкой бульдожьей морды.

Я уступил, сдался, забрал статью и попросил пощады. Я безоговорочно согласился с тем, что моя точка зрения ошибочна. Признал ошибочность всего. А значит, того, через что мне пришлось пройти за Партию в Голом Отоке…

В Голом Отоке я никогда не умолял о снисхождении. Я не кричал, что Тито прав, а Партия нет. Но тогда было проще, потому что я был членом Партии, по крайней мере, мне так казалось. Я чувствовал себя деревом, крепкие корни которого спасают его от разъярённого ветра. Красному флагу любая буря нипочём. Но Партия заткнула мне рот, к горлу подступила тошнота, всё закружилось, как в те моменты, когда на Лысом острове мою голову опускали в сортир.

Сбивающий меня с пути ветер был не борой, а ядовитым газом из поврежденного крана. Я сказал да, заберу, уничтожу, буду молчать, ничего не было, прошу пощады, подпишу всё, что вы хотите. Сколько документов я подмахнул с тех пор, как к Вам сюда попал, доктор? После этого все вновь стали мне рады, добры и благожелательны. Когда я представил просьбу о помиловании в суде на Боу Стрит, меня даже похвалили «за уважение к представителям власти». Ну, а затем последовала усечённая мера наказания — пожизненные каторжные работы в Порт-Артуре. Отправление первым кораблём с массой подобных мне, а пока возвращение на неизвестный срок в Ньюгейт. Депортированных много, все в ожидании. Есть и беженцы, желающие попасть из Триеста в Австралию: это были 1949-й, 50-й, 51-й годы, беженцев было много. Наверное, пришло время мне с кем-то прощаться… Только вот с кем?

59