В течение веков Лефортовский дворец не реставрировался, и здание пришло в удручающую ветхость. Некоторое время назад спохватились, и сюда пришла строительно-реставрационная бригада во главе с умелыми и опытными мастерами. Но сами мастера невесело шутят, что, когда они подойдут к концу работ, успеет развалиться то, с чего они начали. И все же следы восстановительной деятельности налицо. А дело идет черепашьим шагом потому, что не хватает белого мячниковского камня, из которого строилась старая Москва, нет документации по этому памятнику старины, и приходится идти на ощупь.
В бывшем дворце разместился Военный архив. Есть хорошее предложение водить экскурсионные группы — в архиве работают большие знатоки лефортовской старины — и собранные деньги использовать на восстановление дворца. На словах все «за», но как доходит до дела, никто не хочет пальцем шевельнуть. Эта пассивность коренится и в органическом отвращении к старине, и в самом обыкновенном страхе: как бы чего не вышло. Дико, что ветхая психология пустозвонного безделья осиливает народную инициативу. Глядишь на печальные, обшарпанные, безнадежно унылые стены, и не верится, что когда-то тут кипела жизнь, звучала музыка, шаркали подошвы по полу, пламя свечей отражалось в гранях бриллиантов московских красавиц, а проштрафившиеся кавалеры осушали непомерный кубок Большого орла.
Кроме Франца Лефорта, был еще магнит, привлекавший юного Петра в Кукуй-городок, — дочь немецкого виноторговца Анна Монс. Петр любил дважды в жизни: в юности — Анну Монс, в зрелые годы — Екатерину, ставшую его женой и императрицей. Петр подарил Анне дом неподалеку от Лефортова дворца. Несколько лет назад мне захотелось поклониться этому приюту любви, куда, охваченный нетерпением, в дождь, в метель, в пургу мчался из Преображенского юный Петр. Долго и тщетно мыкался я по Старокирочному переулку — дом как сквозь землю провалился. Неужто врут не только календари, но и московские путеводители?
В глубине двора я приметил дворничиху в ватнике, резиновых сапогах и соломенной шляпке горшочком, обмотанной поверх шерстяным платком. Она прислонилась спиной к обшарпанной стене какой-то развалюхи и курила, часто и жадно поднося сигарету к ярко накрашенным губам. Свободной рукой она сжимала лом для скалывания льда.
— Простите, вы не знаете, где тут дом Анны Монс?
— Я не здешняя.
Типично московский ответ, в данном случае совершенно бессмысленный. Пусть ты не здешняя уроженка, но коль живешь здесь и работаешь, то должна же знать свой переулок, свой двор. Но быть может, она вкладывает в ответ иной смысл — нездешняя… Что, если это сама Анна Монс (несколько подпорченная временем), явившаяся прибрать гнездышко своей бессмертной любви, но желающая сохранить инкогнито?
— Да вы, наверное, слышали: Анна Монс… Петр так любил ее!..
— У нас, гражданин, таких нету, — сурово до враждебности отрезала дворничиха, с силой выдыхая из ноздрей дым.
Похоже, она видела что-то оскорбительное для своей женской чести в моей назойливости.
Я это понял и отступил. Уже выйдя в переулок, оглянулся и увидел угол маленького осевшего дома — в небольших полуколоннах, украшавших этот изящно скругленный угол, в наличниках двух прекрасной формы окон из-под слоев грязи, будто из затемнения, проступила прелесть московского барокко. Я не сразу сообразил, что это другая часть того самого дома, о который облокотилась не ведавшая об Анне Монс дворничиха. Я ни в чем не обвиняю пожилую женщину, так мужественно противостоящую времени-разрушителю, куда мужественней этого бедного дома, тем более что с подведомственной ей стороны дом утратил и последние признаки стиля. Но ведь отремонтировать такой домишко по силам кучке студентов-энтузиастов.
Сейчас я снова посетил былой приют любви. Знакомые, печальные места!..
Ни одна добрая рука не прикоснулась к дому, и он тихо гибнет, тем более что расположенный рядом заводишко ведет под него подкоп. Еще один камешек выковырян и потерян из обворованного алмазного венца Москвы…