Всполошный звон. Книга о Москве

С. Воскресенский. Здание лечебницы О. Шимана на Яузском бульваре. 1898 г. Фрагмент. Фото 1994 г.

К 1913 г. в Москве насчитывалось 60 больниц на 11,1 тыс. коек. Организация больничной помощи зависела главным образом от частных лиц и благотворительных обществ.

Здесь можно было встретить порой самых неожиданных людей, например академика живописи Алексея Саврасова, автора великой песни весне «Грачи прилетели» и других чудесных, щемяще грустных и пустынных пейзажей вроде «Дороги» или «Болота», которые никак не менее значительны в русской живописи, чем пейзажи Федора Васильева и Исаака Левитана. Он подходил к прохожим в черной похожей на воронье гнездо шляпе, в жалком отрепье и тихо говорил: «Подайте опохмелиться академику живописи». Он был из тех несчастных русских талантов, которых погубил первый большой успех и внезапный достаток.

Вид на Подколокольный переулок — переулок Первой любви Ю. М. Нагибина. Фото 1994 г.

В глубине — церковь Николая Чудотворца в Подкопаях при Александрийском подворье. Название переулка происходит от словосочетания «под колоколы».

Сюда, на самое дно, спускались предводительствуемые известным журналистом Владимиром Гиляровским, которого вся Москва называла дядей Гиляем, Станиславский, Немирович-Данченко и художник Сизов. Они ставили «На дне» М. Горького, и, поскольку МХАТ тех дней стремился к максимальной жизненной правде, они хотели познакомиться с прообразами персонажей, которых им предстояло изобразить. В книге «Моя жизнь в искусстве» Константин Сергеевич рассказывает об этой отважной экскурсии, которая едва не кончилась трагически для любителей сценической правды. Лишь опыт и находчивость дяди Гиляя спасли их от серьезных неприятностей. Недавно я узнал, что на превосходном андреевском памятнике Гоголю, изгнанном с Гоголевского бульвара во двор дома № 7 на Суворовский бульвар, фигура Тараса Бульбы слеплена с Гиляровского.

Спектакль «На дне» потряс москвичей не только мощью драматургии, новизной ярких характеров, блеском актерской игры, но прежде всего открытием неведомого трагического мира, находившегося посреди Москвы, но как-то незамечаемого в суете повседневности.

Конец Хитрову рынку пришел лишь с революцией…

Подколокольный переулок, несколько узковатый и темноватый в приближении к Солянке, от бывшего Хитрова рынка расширяется и становится одним из самых приветливых мест на Кулижках. Он не богат историческими памятниками, о самом интересном мы уже говорили — это старинный особняк, зримый в пролете высокой арки.

В моей памяти этот переулок светится особым светом, куда более ярким, чем в тот солнечный морозный день нынешнего декабря, когда я приехал сюда проведать старого знакомца. Переулок в том нисколько не виноват. Мы многое видим по-разному в разные дни своей жизни. Довоенный Подколокольный переулок был для меня самым важным, самым лучшим местом в Москве. Нигде не было такой пронзительной, звенящей и ручьистой весны, как в Подколокольном, нигде не было такой свежей, крепкой и белоснежной зимы, как в Подколокольном; нигде не было такой золотой и багряной, такой медовогорчащей осени, как в Подколокольном, — переулке моей первой любви. Летом я там не бывал, летом мы встречались с моей любимой на песчаном коктебельском берегу, усеянном разноцветными камушками. В остальные времена года нам встречаться было негде, и мы находили приют в однокомнатной квартире моего отчима, жившего до старости по-холостяцки. Потом началась война, на которую меня проводила любимая, ставшая моей женой, а когда я вернулся, то у меня уже не было жены, и Подколокольный переулок исчез из моей жизни. Лишь недавно, поехав ради этого очерка к чёрту на Кулижки, я обнаружил, что переулок спокойно существует, ничуть не озабоченный нашими взаимоотношениями. Похоже, это его ничуть не занимало. В доме, где мы встречались, оказался большой продовольственный магазин, я как-то не замечал его прежде, пошивочная мастерская (и она умела быть незримой) и, наконец, отделение АПН. Вот его-то действительно не существовало в ту далекую пору. Агентство, поглотившее квартиру отчима, добило меня. И, перефразировав слова пушкинского стихотворения, но без пушкинской грусти, я сказал старому дому: «Прощай, приют любви, прощай!..»

Театральная площадь