Всполошный звон. Книга о Москве

Теперь надо было дождаться третьего звонка, пулей взлететь на галерку и, не обращая внимания на стражницу облупившихся дверей, скользнуть в блаженный полумрак, уже напоенный первыми звуками увертюры. Сюда загоняли всех, кто не успел занять свои места до третьего звонка, и здешние билетерши билетов не спрашивали.

Чем была для нас опера? Развлечением? Удовольствием? Нет, чем-то неизмеримо большим. Мы жили сурово и деловито. Шумный двор почти весь год был бессменной декорацией нашего скудного досуга. Никто из нас не видел ни моря, ни гор, ни чужих городов. Опера уводила нас в пленительный яркий мир, исполненный любви, героизма, самопожертвования, несказанного благородства.

Зрительный зал Большого театра. Литография. 1856 г.

«Все здесь гармонично, монументально, роскошно, — писал Т. Готье, посетив Большой театр в 1858 г. — Убранство зрительного зала… приятно для глаза своей строгой пышностью…»

Освоив филиал, мы переключились на основную сцену. Проходить в Большой театр удавалось лишь на второе действие. Зрители выходили в антракте покурить на улицу, и билетершам лень было вторично проверять билеты. Так раз за разом я слушал «Евгения Онегина» без любовного признания Ленского, «Псковитянку» без выезда Грозного на коне, а Фауста видел всегда юным, ибо его борода и седые власы оставались в первом действии, точнее, в прологе. Но от этих потерь наслаждение не становилось меньше.

Сейчас, когда Большой театр переживает упадок — и художественный, и моральный, и физический: аварийное состояние самого громадного здания, — трудно представить себе его тогдашний расцвет. Впрочем, и нынешний упадок представить воочию довольно трудно, ибо рядовому человеку туда не попасть. Как-то раз я случайно оказался на утреннем спектакле (знакомый тенор устроил билет) и пережил такое ощущение, будто я не в России — вавилонское смешение языков, кругом дети разных народов: американцы, французы, англичане, немцы, норвежцы, шведы, голландцы, представители жаркой Африки, Латинской Америки и — особенно много — Японии. За редким исключением, происходящее на сцене их мало интересовало, о музыке говорить не стоит, они пришли посмотреть зал, позолоту и бархат, гигантскую хрустальную люстру в кружащей голову высоте, чтобы потом дома хвастаться: я был в Большом театре!

Репертуар театра производит впечатление случайного, за ним не чувствуется усилия организующей мысли. Нет опер Верди, нет Гуно, но есть «Вертер» без Вертера — нельзя винить молодых певцов, они делают что могут, но очень трудно быть Вертером после Лемешева и Козловского, — и мало для Пуччини одной «Тоски».

Можно сколько угодно говорить о нездоровом увлечении молодежи оглушительной, одуряющей, наркотической рок-музыкой. Оставим в стороне, насколько справедливо такое отношение к року, покорившему молодежь всего мира, я лично считаю, что люди преклонных лет могут судить о роке, как скопец о любви, но даже если он действительно так плох и вреден, что можно ему противопоставить? Самая доступная музыка из серьезного ряда, способная захватить молодежь, — это опера. Но состояние главной московской оперной сцены довольно плачевно.

Малый театр — в стародавние времена гордость русской сцены. До войны тут случались хорошие спектакли (помимо тех, что пришли из старого репертуара, вроде «Стакана воды»), но однажды он произвел сенсацию. Я говорю, разумеется, об «Отелло» с великим Александром Остужевым. Там недурно смотрелись и другие исполнители, спектакль был мастерски поставлен, изящно оформлен, но все это не так уж важно, ибо зрелище воспринималось как театр одного актера. Никогда не забыть остужевский певучий, волнующий голос, который по богатству модуляций можно сравнить только с шаляпинским, его плавную, исполненную южной грации походку, горящие то безмерной нежностью, то испепеляющей ненавистью, то мучающие глаза, благородство, доверчивость и боль, которая становилась твоей болью. Я был четыре раза на этом спектакле, выдержать испытание страстями по Остужеву можно было лишь потому, что подспудно — сквозь муку — ты ощущал великое искусство. Иначе боль стала бы житейской и сломала бы душу. А так она содержала в себе спасительное очищение.

Здание Центрального детского театра (с 1992 г. РАМТ — Российский академический молодежный театр) на Театральной площади. Фото 1994 г.

Возведено в 1820-е гг. как дом Полторацкого, позднее — Бронникова.