Встреча на далеком меридиане

— Это потому, что вы все еще не можете отрешиться от привычных взглядов. А попробуйте встать на их точку зрения, и вы обнаружите, что это — совсем другое. Беда в том, что они так же понимают нас, как мы — их, хотя и нам и им кажется, что мы знаем друг о друге все. Вспомните, сколько здесь людей, которые считают себя великолепными знатоками нашей жизни и все же удивляются, когда говоришь им, что наша Академия наук совсем не похожа на здешнюю. Они привыкли к верховной всемогущей Академии, которая содержит научно-исследовательские институты и платит ученым жалованье, чуть ли не самое высокое в стране; и узнав, что у нас академик — только почетное звание, а Академия существует на ежегодные взносы своих членов и что наши научно-исследовательские институты и университетские лаборатории совершенно независимы друг от друга, они искренне ужасаются и жалеют нас так, словно мы находимся во власти полной анархии. «Но кто же руководит?» — спрашивают они. И, услышав, что каждый отвечает сам за себя, покачивают головой и скептически улыбаются. У нас многие думают, что все эти люди мечтают жить, как живем мы, по нашей системе, но это нелепое заблуждение. О господи, как мы не похожи друг на друга!

— Кое в чем, — согласился Ник. — Но в общем между нами нет большой разницы.

— Вы пришли к этому выводу после трехдневного знакомства со страной? — сухо спросил Прескотт.

— А разве вы не считаете себя экспертом, пробыв здесь пять дней? — пожал плечами Ник.

— Но вспомните — стоит одному человеку добиться здесь хороших результатов, и они называют это победой всего советского общества! Мы в таких случаях говорим: «Ай да он!». А они говорят: «Ай да мы!». Только приехав сюда, я понял, сколько людей в отличие от нас считают науку не всеобщими поисками истины, а состязанием между советской и американской наукой — конкуренцией, а не совместными усилиями. Это они превращают вас в представителя.

— Я не представитель, — резко сказал Ник. — Я приехал сюда не для этого. Но даже если вы правы, боюсь, что это сходство, а не различие. Наши газеты тоже противопоставляют наших ученых их ученым. Они признают, что «русские опередили нас с запуском первого спутника». Мы тоже говорим о «гонках к Луне». А вы когда-нибудь слышали о гонках, которые не были бы состязанием? Разве французы не считают Пастера и Кюри своей национальной гордостью? Национальная гордость — не исключительная монополия русских. Она есть и у нас, и это совсем не плохо.

— Так почему же вы так удивились, когда я сказал, что вы представитель?

— Потому что я лично не смотрю на физику с такой точки зрения. И думаю, что их настоящие ученые — тоже. Я хочу, чтобы мой доклад оказался удачным, и, естественно, буду рад, если выяснится, что моя теория ближе к истине, чем теория Гончарова. Но не потому, что я американец, а он — русский. Это просто профессиональное самолюбие, только и всего. Я чувствовал бы то же самое, если бы Гончаров был американцем. И убежден, что он смотрит на это точно так же.

— Однако вы знаете, во что превратит это пропаганда.

Ник презрительно хмыкнул.

— Когда те, кто и у них и у нас занимается пропагандой, выберутся из своих мягких кресел, пойдут в лаборатории и на заводы и станут действительно полезными членами общества, я соглашусь их слушать. А до тех пор реклама как была, так и будет только рекламой. Какая муха вас укусила, Прескотт? Вы никогда раньше так не говорили. Или все дело в том, что сейчас еще нет десяти часов?

— Просто эта поездка в Москву заставила меня, как никогда, почувствовать себя американцем, — нервно ответил Прескотт. — И поверьте, теперь, когда я встречаюсь с русскими просто как с обыкновенными людьми, они мне очень нравятся. Но я — американец, а они — русские. Это исторический факт. Я сознаю его, и они его сознают. А если вы думаете, что я заблуждаюсь, то прочтите стихотворение Маяковского о советском паспорте. Я его прочел перед самым отъездом сюда. Будьте уверены, вам отвели такую важную роль на конференции не столько из уважения к вашей работе, сколько потому, что вы представляете в их глазах американскую науку. А не просто науку Никласа Реннета. Это большая ответственность!

— Я уже сказал вам — я чувствую себя ответственным за то, чтобы сделать этот доклад лучшим в моей жизни. Неважно, по каким причинам. Но если это ответственность не перед самой физикой, то я уж не знаю, как ее назвать.

— Спросите русских, — заметил Прескотт, — они вам скажут.

— Об этом мне незачем спрашивать ни русских, ни кого бы то ни было другого. Я стал физиком задолго до того, как приехал сюда, и на это у меня были свои причины. — Помолчав, он добавил: — И после отъезда я останусь физиком, и опять-таки у меня есть на это свои причины. Вот почему я сюда и приехал.

Машина оставила город позади и помчалась к новой Москве в бесконечном потоке открытых темно-серых грузовиков, которые, грохоча, везли материалы для новых зданий, потом вырвалась из него и повернула к университету, где проводилась конференция.