Встреча на Рю Дарю

– За что, позвольте спросить? Вы же, извините, им свой, рабоче-крестьянский? Не классовый враг.

– А будто надо, за что! Будто крестьян не раскулачивали? Будто рабочих по доносам не хватали в 37м?

Иван Сергеевич задумался. Он был старый, прошедший огонь и воду русский эмигрант. До войны к нему, бывало, подсаживались за столик хорошо одетые сомнительные личности, и на сносном, угодливо-вежливом и вкрадчивом русском языке чего-то хотели от него, о чём-то просили, пытались в чём-то убедить. Он безошибочно научился распознавать большевицких агентов. Потом от него отстали. Его нынешний собеседник на них не походил. Похоже, он говорил правду. Ему просто нужно было кому-то излить душу.

– Милейший Иван Никифорович! Вот и наш завтрак! Но не заказать ли нам бутылочку аперитива?

– Мне лучше водки.

– С утра?

Фомин тяжело вздохнул.

– Знаю, Сергей Петрович, что вы обо мне думаете. Вы то – интеллигенция, белая кость. А я человек простой. У немцев-то шнапс пил, редко, вы не подумайте! А здесь вот водочки захотелось! Ресторан-то русский!

– Хорошо. Яша, водочки графинчик! И огурчиков!

Яша, чубатый гарсон, улыбнулся.

– Давно не видел вас в таком настроении, Сергей Петрович! А то загрустили вы у нас в последнее время.

– Так мне и сейчас не весело. Но разговор, похоже, серьёзный предстоит.

Выпили, крякнули, закусили. Бледное лицо Сергея Петровича стало враз пунцовым, а вот Фомину – хоть бы что. Только глаза заблестели.

– Ну-с, рассказывайте Иван Никифорович!

– Да что рассказывать! Это верно, из крестьян я. Но отец у меня в город приехал, поваром стал хорошим, в ресторанах для господ готовил. И я у него на подхвате был. Всякое было. И денег хватало нам, но и слово крепкое слышали порой от хозяина, когда господа клиенты чем-то недовольны были. Отцу-то ничего, а у меня всё внутри закипало. Думал, вот буржуи проклятые, посчитаюсь я с вами! А тут и советская власть пришла. Радовались мы. Да недолго. Рестораны все позакрывали, а меня мобилизовали в Красную Армию. Только к строевой я не годный был, ногу ещё в детстве повредил. Так и стал поваром-кашеваром. С Деникиным мы воевали, потом с Врангелем, вы уж простите…

– Да ничего-ничего, вы продолжайте, очень интересно!

– Короче, в двадцать первом я домой вернулся. А отец мой помер. Его на работу никто не брал, дескать, буржуям он прислуживал, лизоблюд, мол. Сердце у него не выдержало. Пришлось мне семью кормить, мамку да сестричку. По стопам отца я пошёл, в пролетарскую столовую, в заводскую, потом, когда опять рестораны открыли, работал в «Кукушке», потом опять в заводскую, в паровозоремонтный… Так до войны и проработал, то здесь, то там.

– Жена, дети были?

– Детей не было. Жена ушла. К партийному одному.

– А вы? Были в партии?

– Я-то? Нет. Да не было у меня желания. Партийные эти, они хуже господ оказались. Даром что из своих. Гордость у меня была, не хотел я в их своре оказаться.

– А потом вас, значит, немцы угнали?

Иван Никифорович налил себе ещё, махнул рюмку не закусывая, утёрся салфеткой.

– Угоняли в основном молодёжь. Жалко мне их стало, желторотых. Пропадут там, думаю, без дядьки. Мне-то уже сорок было. Короче, сам я вызвался…

– Вот оно что!

– Да, так и кашеварил я, сначала на работах разных, потом меня один офицер ихний приметил, из господ, и к своему отцу в имение забрал. Имение как раз под Страсбургом было. Там жизнь была сносная, относились ко мне хорошо, языкам выучили, манерам немного. Сами понимаете, возвращаться мне как-то…

– Как интересно! А потом?

– А вот потом бои там были жестокие. Сначала немцы союзников придавили, потом – наоборот. Имение разбомбили. Хозяин мой погиб, а я выжил, потому что в городе был, за покупками. Год потом прожил в Страсбурге, подрабатывал то там, то здесь. Боялся, что выдадут меня, но народ там хороший живёт, никто не донёс. Но всё равно от греха решил вот сюда перебраться, да русскую душу хоть встретить. Но это я говорил уже…

– Даа, вот так история! Неласкова ты, матушка, к сыновьям своим…

Помолчали. Налили. Выпили.

– А вы, Сергей Петрович, простите, давно ли здесь? Ах, верно, с двадцатогого года же, вы говорили. Это и вас я, получается из России-матушки вытурил!

– Вытурили меня большевики. Вы разве большевик?

– Да какой я большевик! Повар я.

Иван Никифорович налил себе четвёртую рюмку, залпом опрокинул, запил глотком остывшего уже кофе. Потом посмотрел в ласковые глаза Сергея Петровича и заискивающе произнёс:

– Ну вот, значит, всё я вам как на духу и выложил. Нельзя мне возвращаться. Да и не к кому. Маманя померла, сестра замуж вышла. Жена…а я уже говорил. Нету там никого у меня. А здесь, чую, жизнь можно наладить. К господам я привык. Немец-то мой – добрый был, дворянин, фон барон. Та и дома, тогда по молодости, зря я на них окрысился. Всё люди были, не то что нынче. И вы, я вижу, господин добрый, солидный.

– Господин из меня так себе. Купеческого сословия я, отец мой был третьей гильдии, а дед – простым плотником из крестьян. Вот что, любезный Иван Никифорович, мне на службу надо. Но по дороге я обойду знакомых рестораторов, спрошу – вдруг им требуются? Вы где остановились?