Встречи и знакомства

Сосланный за убийство на каторгу[451], Кичеев бежал, затем был амнистирован, после этого вновь попал под суд по какому-то политическому делу и долгое время содержался в московском тюремном замке[452], в так называемой Пугачевской башне, где, по преданию, некоторое время содержался Пугачев. Одно это указание уже достаточно поясняет ту степень строгого ареста, который выпал на долю Кичеева, и он, даже об этом говоривший в шутливом тоне, передавал страшные подробности о своем сидении в Пугачевской башне. По его словам, тесная, как гроб, камера и вышиной немногим отличалась от гроба, и в ней во весь рост встать было невозможно. Воздух в ней был такой спертый, что им трудно было дышать, а крысы, разгуливавшие по ней, были так смелы, что бороться с ними было совершенно невозможно, и Кичееву приходилось, довольствуясь только корками приносимого ему хлеба, весь мякиш оставлять крысе, которая приходила к нему за этой ежедневной данью с аккуратностью самого беспощадного кредитора. На полу стоять было и холодно, и страшно, потому что крысы приходили по несколько разом, и несчастный, завидев их, вскакивал на своих нарах и стоял там, согнувшись почти вдвое, так как выпрямиться во весь рост на нарах было нельзя.

Как ни закалила его жизнь, но об этой эпохе он вспоминал с ужасом и прямо говорил, что ежели бы что-либо в этом роде повторилось, то он непременно бы лишил себя жизни.

Из этого заключения он опять услан был куда-то далеко и, возвратясь в Москву, опять отдан был за что-то под суд[453]. Здесь в его положение вошел член окружного суда Сумбул, человек необыкновенно добрый и гуманный и к тому же или с детства знавший Кичеева, или даже бывший с ним в каком-то отдаленном родстве.

Желая дать ему возможность хоть немножко отдохнуть в антрактах между всеми судами, на которых ему предстояло фигурировать, он взял его на поруки, внеся за него залог в 10 000 рублей. Кичеев дал ему слово никуда не отлучаться без разрешения суда, а сам тем временем уехал в Нижний Новгород на ярмарку и оттуда вскоре получено было известие о его самоубийстве. В пригородной местности, на крутом берегу реки, найдено было платье несчастного и в кармане его записка с просьбой никого в его смерти не винить, так как жить он более не в силах[454]. О самоубийстве его было сообщено в Московский окружный суд, где находилось в производстве дело о нем, а добряк Сумбул был поставлен в горькую необходимость поплатиться внесенным им залогом.

Сумбулу в уважение того положения, какое он занимал в суде, обещано было, что часть его залога будет возвращена, и все мало-помалу начали забывать о талантливом и неугомонном неудачнике, когда из Сербии, которая в это время вся кишела русскими добровольцами, получена была корреспонденция, сообщавшая о том, что в крагуевацком госпитале[455] лежит опасно раненный русский поэт Кичеев, за несколько месяцев перед тем зачислившийся в ряды сербской армии и выказавший чудеса храбрости[456]. Он был опасно ранен в одной из смелых вылазок, в которых принимал участие охотником.

В ту минуту, когда получена была эта корреспонденция, больной герой уже поправлялся и надеялся скоро выписаться из больницы. В армию он зачислился под каким-то вымышленным именем, но его тотчас узнали по прекрасным стихам, какие он посвящал Черняеву и его сподвижникам, и, узнанный, он уже перестал скрываться.

Корреспонденция эта, полученная и прочитанная в Москве, наделала много переполоха, в Сербию послано было распоряжение об аресте Кичеева, и он, на время болезни изолированный от остальных больных и окруженный особо приставленным к нему караулом, – тотчас по выписке из больницы препровожден был в Москву и здесь снова подвергнут аресту.

Чем окончился суд над ним, я хорошенько не знаю[457], я познакомилась с ним уже после всех этих горьких перипетий, но сам он рассказывал о подробностях суда с тем юмором, который был ему одному присущ. Между прочим, он совершенно серьезно уверял, что вызванные на суд эксперты-психиатры единодушно признали его ненормальным и одержимым именно той формой сумасшествия, какой до него страдали Магомет, Наполеон, Нерон и, кажется, еще Христофор Колумб.

Откуда у него в мозгу сложился такой сумбур имен и представлений, один Бог ведает, но рассказывал он весь этот вздор с таким серьезным видом, что трудно было разобрать, шутит он или на самом деле верит в то, что говорит.

Резок он был до крайности, и я знала людей, почти ни перед кем и ни перед чем не пасовавших, которые готовы были отступиться от крупных интересов, лишь бы не вступать в пререкания с Петром Ивановичем.

Нуждался он всегда страшно, но знамя своей резкой правды держал высоко и всегда смело отстаивал все раз высказанные им мнения, как бы они ни были странны и необычайны.