Встречи на московских улицах

Зрители встречали уверения героя, резюмировал Бушин, весёлым смехом, так как все понимали, что человек врёт, «а ведь тебе многие верят – писатель! – и поэтому у тебя гнусно. И потому ещё верят, что простодушным людям и в голову не приходит, что человек способен так бесстыдно лгать, что для него народное горе и, возможно, горе собственной семьи только предмет демагогии и саморекламы. Всю жизнь ты рвался к жирному пирогу – любыми средствами, любыми путями, даже топча могилы своих сестёр и братьев. А ухватить столько, сколько хотелось бы, тебе никогда не удавалось, вот ты и беснуешься…».

Но не будем углубляться в тему взаимоотношений писателей – она выходит за рамки данной книги. Главное понятно: на Пушкинской площади произошёл разрыв отношений бывших однокашников, выбравших в жизни одну стезю, но прошедших её отнюдь не однозначно.

Никитский и другие бульвары

В осаде. Осенью 1917 года будущий писатель К. Г. Паустовский жил в двухэтажном доме у Никитских ворот. Дом выходил своими фасадами на три улицы: Тверской бульвар, Большую Никитскую и Леонтьевский переулок. С четвёртой стороны он был вплотную прижат к глухой стене – брандмауэру шестиэтажного здания. Окна комнаты Константина Георгиевича смотрели на бульвар.

– Однажды, – вспоминал писатель, – в седую от морозного дыма осеннюю ночь я проснулся от странного ощущения, будто кто-то мгновенно выдавил из комнаты весь воздух. От этого ощущения я на несколько секунд оглох. Я вскочил. Пол был засыпан осколками оконных стёкол. Они блестели в свете высокого и туманного месяца, влачившегося над уснувшей Москвой. Глубокая тишина стояла вокруг. Потом раздался короткий гром. Нарастающий резкий вой пронёсся на уровне выбитых окон, и тотчас с длинным грохотом обрушился угол дома у Никитских ворот.

Так начались в Москве семидневные бои, получившие тогда название Октябрьского переворота, который привёл к установлению в старой столице советской власти. Все эти дни жильцы дома, стоявшего на углу Большой Никитской и Тверского бульвара, находились под перекрёстным огнём сражавшихся. Страху, конечно, натерпелись немало, но больше всех досталось Паустовскому: он был в студенческой куртке, а те сражались на стороне Временного правительства. Поэтому когда в многострадальный дом ворвались их противники, Константина Георгиевича арестовали:

«В комнату вошёл молодой рабочий в натянутой на уши кепке, лениво взял мою правую руку и внимательно осмотрел мою ладонь.

– Видать, не стрелял, – сказал он добродушно. – Пятна от затвора нету. Рука чистая.

– Дурья твоя башка! – крикнул человек в ушанке. – А ежели он из пистолета стрелял, а не из винтовки? И пистолет выкинул. Веди его во двор!

– Всё возможно, – ответил молодой рабочий и хлопнул меня по плечу. – А ну, шагай вперёд! Да не дури.

Двор был полон красногвардейцев. Увидав арестованного, они зашумели:

– Разменять его! В штаб господа бога!

– Командира сюда!

– Нету командира!

– Был приказ – пленных не трогать!

– Так то пленных. А он в спину бил.

– За это один ответ – расстрел на месте.

– Без командира нельзя, товарищ!

– Какой законник нашёлся! Ставь его к стенке!

К счастью для отечественной литературы, в самый критический момент командир нашёлся:

– Отставить! – сказал он резко. – Я знаю этого человека. В студенческой дружине он не был. Юнкера наступают, а вы галиматьёй занимаетесь.

Человек в ушанке схватил Паустовского за грудки, сильно встряхнул и сказал со злобой:

– Ну и матери твоей чёрт! Чуть я совесть не замарал из-за тебя, дурья твоя башка. Ты чего молчал? А ещё студент!

– Катись с богом! – отпустил „студента“ молодой рабочий.»