Встречи на Сретенке

- Ну, говори, что с тобой, фронтовичек? Какая-нибудь фифочка от ворот поворот дала? Говори, мне можно, - добавила, усмехнувшись.

- Вроде, - усмехнулся и Володька.

- Подумаешь... Значит, утешаться ко мне пришел? А по адресу ли?

- Брось, Лелька, этот тон... Захотелось почему-то именно к тебе. Ты же своя.

Леля поглядела на него, задумалась.

- Это хорошо, что я для тебя своя. Очень хорошо. - Она неожиданно всхлипнула, потом закрыла лицо руками и заревела уже по-настоящему.

Володьке стало нестерпимо жалко ее. Он обнял Лелю.

- Что ты, глупенькая? Выдумала все... Красивая ты, как и была. И все еще у нас впереди. Очнемся малость от этой войны и еще как заживем. - Он гладил ее по голове, по пепельным, коротко стриженным волосам.

Она вдруг как-то жалко и беспомощно прильнула к нему, тоже обняла и приблизила к Володьке свое зареванное, мокрое от слез лицо с полуоткрытыми, словно бы ждущими губами, и он... поцеловал ее. Не мог не поцеловать, чувствуя, что нужен Леле его поцелуй как подтверждение слов, что она красивая, может нравиться, быть желанной. Володька целовал ее, а между поцелуями бормотал что-то невнятное, но хорошее и доброе. Она перестала плакать.

- Ну, хватит... Обслюнявил всю, - отодвинулась от него, улыбнулась и стала вытирать слезы.

- Успокоилась?

- Разумеется, - и потрепала Володьку по щеке. - Какие вы все же, мужчины, идиоты... Дай подымить.

Он тоже взял папироску, закурили. Долго сидели, окутанные дымком, и молчали.

- А где твой пацан? - спросил он наконец.

- У сестры... Маме нездоровится последние дни. - Она лениво потянулась, поднялась и пошла к зеркалу поправлять волосы. - Ну и видок у меня... - Леля повернулась к нему. - Ты иди, Володька, а то мать вернется, подумает черт-те чего.

Володька встал, хотел было подойти к Леле, решив, что, наверно, надо поцеловать на прощанье, но она остановила его, махнула рукой.

- Ты иди, Володька... Иди. И ему ничего не оставалось, как сделать такой же прощальный жест и выйти из комнаты.

Проснулся Володька поздно... Трещала голова, противно было во рту и на душе. Дотянувшись до папирос, он закурил, но стало еще противней - затошнило. Загасив папироску, долго не вставал с постели, лежал и думал... Конечно, на кой черт он нужен Тоне такой, растрепанный, совершенно не знающий, как жить дальше... На фронте как-то не приходилось решать что-либо только для себя, думать лишь о себе. Когда перед ним ставилась какая-то задача, думалось в первую очередь, как решить ее с наименьшими потерями. О себе тогда не очень-то беспокоился. А сейчас вот надо решать именно свою собственную судьбу, свое будущее, но как? Он не привык к этому и слабо представляет, как такое делается.

Наконец он встал, выпил воды и поплелся к трем вокзалам, где ждал уже Егорыч, чтобы отоварить у Надюхи талоны, тем более что после вчерашнего денег у него не осталось. Провернув дело с Надюхой, они отправились на Центральный рынок. Егорыч с "товаром" пошел туда, а Володька стал поджидать его на Цветном бульваре, но... не дождался. Забеспокоившись, ринулся на рынок, пробежал по всем рядам, но Егорыча не нашел...

"Забрали!" и Володька с тяжелым сердцем пошел домой, а к вечеру подался на Домниковку.

Егорыч сидел у Надюхи... На столе чекушка, но веселья не заметно.

- Что случилось? - спросил Володька.

- Амба, лейтенант! Больше я этим делом не занимаюсь. Еле-еле из милиции выбрался, пристали: где хлеб достал? Ну я врал, конечно, что дружок фронтовой вернулся, а выпить нечего, вот и дал мне две буханочки на водку сменять... Не знаю, поверили или нет, но, поломавшись, отпустили. Больше я на Центральный ни ногой. Вот так, Володимир... Надо это дело бросать, - решительно закончил Егорыч, взмахнув рукой.

- Ну и бросим, - без особого сожаления сказал Володька.

- Как жить будешь? - спросила Надюха.

- Как все...

- Опять все? Твердил тебе Гошка, твердил, - досадливо бросила она.

- Прокручусь как-нибудь. Мне эти дела, кстати сказать, вот где, - показал он на горло.

- Да, это я знаю, - вздохнула Надюха.

Егорыч допил оставшиеся полстакана и поднялся... Встал и Володька.

- Погоди маленько, поговорить надо, - остановила его Надюха.

Володька опустился на стул. Егорыч махнул на прощание рукой и пошел к себе в комнату.

- Я о Гоше хотела...

- А что? - спросил Володька.

- Психованный он все-таки. Не знаю, война ли ему нервы потрепала или другое что? Как выпьет, скандал. То к тебе приревнует, то еще к чему-нибудь придерется, и финочка сразу в руках. Надоело, - со вздохом закончила она.

- Поговорю я с ним. Он парень хороший, но ничто, Надя, даром не проходит. Представь, каково почти каждую ночь на нейтралку идти, под пули себя подставлять и самому... Этой финочкой, Надюха, не одна жизнь порешена... Пусть вражеская, но, пойми, без следа это не проходит.

- Да я понимаю... - вздохнула опять Надюха. - Ты приходи... Ну, если с хлебом худо и вообще... На одном же пайке сидеть будешь.

- Привыкать мне, что ли? - улыбнулся он.

- Почему ты не сказал, что приехала Тоня и что ты был у нее? - спросила мать в тот же вечер.

- Откуда ты знаешь? - встрепенулся он.

- Она звонила, Володя...