Встречи... Разлуки...

— Вот, спасибочко, помощничка дали, — с ехидцей сообщил Дзюба, кивнув на худенького, юркого матроса. — Макароны в холодную воду пытался засыпать.

«Помощничек» хмыкнул. Он сидел прямо на палубе и чистил картошку.

— Везет же некоторым, — вздохнул «помощничек», приостанавливая свою деятельность. — Тольке Любезнову стакан спирта пожаловали.

— С чего бы это? — спросила вбежавшая Маринка.

— От заражения крови. Для профилактики.

— Врет он, ваш Любезнов. Где он, в каюте? — спросила Татьяна, наливая себе из котла суп.

— Как же, в каюте! На корме загорает. Похваляется, что теперь до конца рейса от вахт освобожден.

— Вот загорать ему совсем уж ни к чему, — сказала Татьяна и с удовольствием принялась за суп.

— А ну, кончай травить, давай чисть картошку! — прикрикнул на матроса Дзюба. — И в кого они такие ледащие?! Как заведут на час — на полтора ля-ля-ля да тра-ля-ля, а дело стоит.

— Дело, известно, не волк. — Еременко снова принялся за работу. — Но я человек усердный. Это вы напрасно!

— Такой же усердный у меня до войны поваренком был. Стецьком кликали. Маленький, худенький и дуже усердный. Все умел. Позвали меня в кадры, ухожу, наказываю тому Стецьку: картошки навари, селедки дай. Так нет, он без меня заходился оладьи спекти. — Дзюба хмыкнул, оглядел слушателей.

— Ну и что оладьи? — весело спросила Маринка, не раз, по-видимому, слышавшая этот рассказ.

— Жарит оладьи. Масло горит, шкварчит, а оладьи, ну хоч бы подрумянились. Тут уж на камбуз хлопцы заскакивают: где же твои оладьи?! Стецько отвечает: будут! Все по книге, по-научному делаю. Уж и дым с камбуза валит, как с трубы того крейсера, а бисовы оладьи все белые, не пекутся, и не горят, и ничего им не делается! Уже возле камбуза вся команда стоит, удивляются люди, советы дают. Надоело такое дело боцману. Матросы байдыки бьют, смеются. Дай, думает, спробую, что за оладьи такие. Боже мой, так они с асбестовой муки! Кинулся в кладовую — артелка на тому поганеньком пароходике вместе с боцманской кладовой — точно, возле мешка с асбестом белым притрушено.

— И какие же они на вкус? — хохоча, поинтересовался Еременко.

— Тебе бы один такой в зубы, и целый день тихо будет, — беззлобно огрызнулся Дзюба.

— Так вот чего вы с камбуза уйти боитесь, — тоже смеясь, заметила Татьяна.

— Эге ж, ученый! — кивнул Дзюба. — Говорю утром тому Стецьку: бежи отрубай кусок свинины. Подхватился, побежал. Нема его и нема. Чую — голосят на палубе. Я туда. А тушу кабанчика мы на пеньковом конце через блок на мачту поднимали и от крыс и от тех, кто ласые до сальца. Рефрижераторов не было. Стецько ухватился за трос. Ему бы конец с утки не сбрасывать, и помаленьку травить. Туша и сползла бы на палубу. А он в ходовой конец вцепился, а другой рукой с утки по витку сбрасывает… три, четыре витка. И тут свист, грохот: туша на палубе, а Стецько заместо нее на мачту вспорхнул. — Дзюба помолчал, пережидая, пока стихнет хохот, и заключил: — Ну и верещал хлопец, когда его самого уже сверху потравливали. На утку, кричит, намотайте, а то об палубу цокнете, как того кабанчика!

Вволю нахохотавшись, «помощничек» подмигнул Маринке:

— И в кого они — ля-ля-ля да тра-ля-ля — когда кок у нас такой молчаливый и потравить не умеет.

— От бисова душа! Сами видите, Татьяна Константиновна, никакого почтения до начальства!

— Вижу, вижу, — весело откликнулась Татьяна, лукаво заключила: — А суп «помощничек» варил? Хороший суп, только сюда бы клецок из асбестовой муки добавить.

Татьяна чувствовала себя совсем иначе, чем час назад. Дзюба, по-видимому, для нее рассказывал эти смешные истории. И все другие ведут себя как обычно. Никаких косых взглядов, никаких напоминаний о событиях прошлых суток, словно ничего и не случилось.

Ей бы промолчать, уйти. Но почему-то Татьяна сказала:

— Все были заняты делом, только от меня никакой пользы. Сидела в лазарете.

Маринка приподняла светлые брови, взглянула на нее, словно проверяя: шутит или говорит серьезно.

— Хватало и вам делов, — заметил Дзюба. — И с моей рукой и с Любезнова ногой.

— Ну, сколько я-то помогла, — несколько смутившись, проговорила Татьяна. Нехорошо получилось, будто напрашивалась она на комплимент.

— Сколько требовалось, столько и помогли, — вставил и Еременко свое слово. — А вдруг какой тяжелый случай. Тут и врач.

Татьяна промолчала. Верят так, словно она опытный хирург. Все делают свое дело, умея его делать. Вот и о ней думают — умеет! И доверяют. А она? Получается, что обманывает. Но об этом никто никогда не узнает.

— Пойду посмотрю, как там второй мой больной, — сказала она и, просительно глядя на Дзюбу, добавила: — Заканчивайте скорей тут дела. Нехорошо это. Надо полежать.

— Будет исполнено!

— Не смейтесь, а то вынудите меня обратиться к капитану с доносом, — в тон коку сказала Татьяна.

— Идите! Сами теперь управимся, — проговорила Маринка, подталкивая тонкими руками, огромного, толстого Дзюбу к двери.

— А що, трошки поспать можно, — сказал он, останавливаясь у дверей своей каюты.

Татьяна отправилась на корму.