Встречи... Разлуки...

А кошмары — черная яма, тяжелые мертвые слова, слезы ребят — пройдут кошмары… Как только придет Вася, пройдут. Все это — продолжение той ночи, когда услышала его голос: «Мама!» Разве может такое быть на самом деле?

На тумбочке фотография Тараса. Увеличенная с той, фронтовой. И рядом, во второй рамке, та, которую она прислала. Для него снялась. В белой блузке.

Пусть они говорят, пусть думают, что она слушает, как это с Васей случилось. Как опрокинулся у порогов плот… Вася бы сразу доплыл до берега — ведь на море родился, но он спасал Владика. Едва дотащил полуживого. Владика растирали, откачивали, а Вася побежал в лагерь. Бежал в мокрой одежде…

Сгорел в два дня. В бреду звал ее, отца!

На тумбочке две фотографии… Вот его живые письма: «Если б ко мне пришла такая любовь! Пусть страдание, горе, только такая же любовь…» Ревновал к Николаю. Ревновал потому, что дети не умеют прощать измены. И он не умел. Не мог понять и простить. Ничего этого не разглядела.

Она застонала, закрыла уши и все равно слышала опять эти удары земли в крышку гроба. Нет, этого не было! Не было! Она никуда отсюда не выйдет, пока не дождется, потому что не ждать невозможно. Не ждать, значит, не жить.

Только не заплакать… Заплакать, значит, поверить. Письмо от друга… «Да, да, ты прав. Самое необходимое в дорогу. А ведь она меня почти не знает. И моя мама была такой…»

Вася тогда сказал: мне очень нужно пятьдесят рублей…

Она его не поняла, оскорбила недоверием, хуже, чем Николай. «Мама, ты слышишь?! Это птицы!..» Мягкие влажные волосенки у ее щеки…

Прости меня, мой мальчик, прости…

Неужели утро? Утро, а его все нет. Через окно видна тропинка в горы. По этой тропинке он придет. Только заставить себя встать, подойти к окну. Она сразу увидит своего мальчика, как только он станет спускаться с горы.

Розовое небо… Яркая трава, и там… свежий холмик…

Она застонала от нестерпимой боли, повалившись на подоконник.

Глава 26

Татьяна медленно шла к больнице. Предстоит ночное дежурство, а она ни на минуту не смогла прилечь. Когда же, наконец, она навсегда покинет этот ненавистный дом?! Как обычно, и не вспомнишь, с чего началась ссора. Да и к чему вспоминать? Не стала она родной в родном доме. Всегда так было. Наверное, потому, что они с братом погодки, и как только он родился, ее отвезли к бабушке. Время было тяжелое, послевоенное, а Олежке нужен был особый уход. До десяти лет, пока бабушка была жива, Таня воспитывалась у нее, потом вернулась в семью чужим ребенком! Отец тогда уже не жил с матерью, уехал, обзавелся новой семьей. Наверное, еще и потому, что дочь была похожа на того человека, которого мать теперь люто ненавидела, жизнь в родительском доме для Тани стала невыносимой.

Только Нина жалела ее, утешала по-своему: а ты им не молчи, ты им назло, назло…

Татьяна не умела делать «назло». Она безропотно бегала по магазинам, убирала, помогала Олежке готовить уроки. Ничего этого в доме не замечали. Она не помнила ни ласки, которой мать щедро наделяла Олежку, ни внимания. Не называли ее ни Танюшей, ни Танечкой, только — Татьяной.

Иногда Татьяна представляла себе, что мама подходит, наклоняется к ней: «Танюша, уже солнышко на дворе…» Она бы крепко-крепко обняла маму за шею, прижалась бы к ее теплой щеке.

Но ничего этого не бывало.

С какой радостью шла она замуж за Тихона Семеновича, человека вдвое старше ее. Быть может, и не любила его. Но была глубоко признательна за внимание, за ласку и заботу.

А потом, после каждого визита матери — а та приходила ежедневно — его надутая физиономия. Встретился Алик. Веселый и безалаберный. Никаких претензий, никаких недовольств. И оказалось, что нет больше любви к Тихону Семеновичу.

Сделав большой крюк, Татьяна прошла к больнице парком и, совсем успокоившись, поднялась к себе в отделение. Передавая дежурство, доктор Жигулин сказал, что несколько часов назад к ним поступила больная Ярошенко.

Женщину доставили прямо из аэропорта. Ездила хоронить сына. Очевидно, психический ступор. Доставил ее в больницу сосед по дому. Он и летал за ней. Жигулин посмотрел на часы. Отец многочисленного семейства, он работал где-то еще и всегда боялся опоздать.

— Родственник привез больную?

— Я же сказал — сосед. Вот тут фамилия: Хохлов, Владимир Федорович. Говорит, с сыном больной был знаком. Тот, уезжая, заходил, просил присмотреть за матерью. Родственников нет. Боюсь, плохи ее дела. Лучше бы в психоневрологическую клинику отправить.

— Почему же привезли сюда?

— Работает в системе морского флота. Нашим детским комбинатом заведует.

— Вам и карты в руки, — улыбнулась Татьяна. — Вылечим, она вашего младшего к себе в детский сад определит.

— Уж вы скажете! Виталику только два месяца! — Жигулин расплылся в улыбке и тут же снова взглянул на часы. — Еще успею за Машенькой и Толей в школу забежать. Лучше, если не сами будут переходить улицу.

Сняв халат, Жигулин направился к дверям.

— Да, у этой Ярошенко тетрадь какая-то в руках. Не отдает. Заберите, когда о ней забудет. И все же лучше бы в клинику.