Встречи с искусством

Маринке было два, три, четыре года. Она только начинала осознавать себя, выделять среди других. Слова «дай Марине» по типу «дай тете», «дай маме» она заменяет твердым «дай мне». Отныне ее «Я» противостоит в ее сознании всему остальному. И в это остальное она всматривалась с удивительным вниманием. Минутами могла рассматривать камешек, изучать пенек, травинку. Самое время было подсказать ей: природа не только интересна, она прекрасна. Какое яркое небо в августе и как отражается оно в реке. И как вольно дышится в поле. А как радует глаз красная земляника, выглянувшая из-под зеленого листка. Тогда наверняка и к картинке или картине, репродукции, появившейся в доме, Маринка станет относиться столь же активно. Она будет ждать от нее того же удовольствия, что научилась получать от природы.

В эту пору все больше времени проводит с Маринкой Виктор, отец Марины. Муж у моей Веры золотой. Спокойный, неспешный. Инженер, я думаю, инженер хороший. И не только потому, что Виктор любит и знает свое дело, свой цех, он умеет слушать людей. И к Маринке он всегда внимателен, как никто. Даже Вера со своей любовью к дочери в этом не может сравниться с ним. Вечно бегущая, вечно в несчетном количестве рабочих, общественных и домашних дел, она недослушает подчас собеседника, недодумывает собственную мысль. И темперамент у нее бурный, и ум острый, а той неспешности, какая нужна для «возни» с ребенком, вошедшим в возраст «почемучек», недобор» Инстинктивно ли, случайно ли, в силу необходимости ли все прогулки в субботние и воскресные дни она переложила тогда на Виктора? «Давай, я за картошкой сбегаю, а вы в парк» — иногда в те годы бывало и такое.

Детство создано для созерцания. Для внимательного, гипнотизирующего разглядывания. Еще нет забот, занимающих пространство души, еще не столько хлопот. Уже в юности трудно жить не спеша, не торопясь, это можно позволить себе лишь в детстве, может быть, еще в отрочестве, но не позже. Ритм нашего века очень высок, и, скажем прямо, многие из нас забыли это детское умение неспешно смотреть, неспешно слушать. А, может быть, и не знали?

Маринка любила вернуться к тому, что уже раньше видела («Папа, пойдем, посмотрим еще раз «хромую» елочку»). Она просила по сто раз читать знакомый наизусть «Телефон» Чуковского. Кстати, все дети получают огромное удовольствие от того, что уже знакомо, значит, находят и в привычном новые штрихи, тонкости, почему мы утрачиваем это качество с годами? В дошкольную пору Маринку не таскали ежедневно в кино на мультики, не очень баловали ее и телевизионными радостями. Словом, не перебивали одно впечатление другим. Наверное, поэтому сейчас она умеет смотреть на красивое подолгу. И в музей она сейчас ходит на одну-две картины: «Не могу бегом — не вижу толка».

Неспешному созерцанию нужно учиться сразу, на заре жизни. Потому что это труд, а не пенкоснимательство. Потому что в этом случае в общение с произведением искусства непременно входит собственный жизненный опыт. «Пропали мухи» — в этой смешной фразе Маринкино личное, пережитое восприятие осени. И это очень важно, что оно всплыло при долгом, внимательном взгляде на картину известного мастера кисти. Это значит — левитановская «Осень» заставила девочку заглянуть в себя, взглянуть на мир, снова в себя. Заметить перемены. Не стоим ли мы у самых истоков духовной работы? Той работы, которая соединяет отдельного, единичного человека с окружающим миром и обществом.

3. ПО ОДНИМ ЗАКОНАМ

Среди бумаг, фотографий, тетрадок — конверт. В конверте небольшая шелковая косынка и открытка. На открытке печатными буквами: «Дорогой мамочке в день 8-го марта 196... года». Марина, значит, еще дошкольница... Рассматриваю косыночку. Она умело обвязана, по белому вышита белым — со вкусом, неожиданно. Детсадовские работы моей дочки были, прямо скажем, куда хуже по замыслу. Да, у Марины уже в ту пору выявлялось умение делать все по-своему, все, к чему она прикасалась. Это от Веры.

Мне, честно говоря, почти безразлично, из какой чашки пить чай. Вера и Марина, даже если торопятся, обязательно разложат на столе салфетки, отойдут, полюбуются. И в одежде так. Все продумают: сочетаются цвета или не сочетаются, идет одна вещь к другой или нет. У Маринки это с детства. Однажды я кое-как зашила ей варежку. Она погуляла в ней, но придя домой, к моему стыду, сделала мне невольный упрек:

— Я ниточку выдерну. А то варежка желтая, а нитка черная. Некрасиво.

И впрямь было некрасиво.

Почему я задумалась над этим фактом? Разве это связано как-нибудь с восприятием прекрасного в искусстве? Ведь это тема нашего разговора. Прямо, нет. Я знаю людей, чувствующих поэзию и музыку и не обращающих внимания на некрасивые подробности своего быта. И все-таки...

Искусство — одно, жизнь — другое? Кто это сказал? Зачем же возвышаться в концертном зале «до неба» и опускаться после в пучины небрежности? И то, что у Марины, вслед за ее матерью, было и есть действенное желание все делать и перестроить по законам красоты,— прекрасно.