Встречное движение

Я посмотрел на его загорелое, свежее лицо мужчины…

— Все образуется, — попытался утешить меня Сарычев.

Я не нашел, что ответить, и только понял, что мое молчание прервать будет совсем не просто: ни в этот день, ни на следующий я не мог сказать ни слова. Лишь на третий день за обедом, над тарелкой борща, я вдруг заплакал, зарыдал, забился в истерике. А всего-то Верочка сказала мне:

— Ну ешь же, почему ты не ешь!

Вслед за слезами прорвались слова…

Я поселился в доме у Сарычева, мне отвели отдельную комнату. Дмитрий Борисович старался все свободное время проводить дома, хотя со мной без повода не заговаривал, меня не ласкал, держался даже суше, чем прежде. Как всегда, он интуитивно вел себя правильно, иначе я, сам не знаю почему^ наверняка возненавидел бы его…

Конечно, ни он, ни Чеховский, ни Иваша нисколько не были виноваты в том, что уцелели, однако сами они как бы признавали за мной право судить их — не так ли стыдился предстоящего выигрыша мой папа, покорно убивая чужого верного туза самым низшим из своих козырей?!

Знали бы они, что в глубине души я во всем обвинял только родителей, а им завидовал, поскольку отождествлял удачу со справедливостью, которая, как известно, обязана торжествовать… Это теперь ко всем, и к ним тоже, иной счет: как же они сидели за дружеской пирушкой, за ломберным столиком, если знали, что в трудной ситуации не могут рассчитывать друг на друга? Знали и тем не менее считались друзьями… Можно ли представить, чтобы Атос не прикрыл своей грудью Д’Артаньяна?! А Иваша? Чеховский? Сарычев? Папа? Чем были связаны мушкетеры? Да тем же! Попойки, карты, веселый разговор… И более ничем — не в этом ли разгадка мнимого парадокса: каждый считал себя — и это признавалось обществом — единственным судией в вопросах чести — вот почему, изменяя Франции во имя почитания королевы, они не изменяли себе… Суверенное по отношению друг к другу и ко всему миру неотъемлемое свое право любой из них уступал лишь вместе с жизнью…

…В моей же стране в те годы бесчестным считалось только то, что утверждалось общественным мнением как бесчестное для ВСЕХ!

Друзья моих родителей, имея собственное суждение по всякому вопросу, тем не менее признавали обязательность для себя общих норм не из страха, или не столько из-за него, а потому, что родились и воспитывались в государстве, где суверенитет народа подменил суверенитет личности.

Конечно, народ это не все, не каждый, скорее — нечто общее для большинства. И неважно, что на каком-то отрезке своего существования он именуется советским, придумывает принцип «подсеченной волны», низлагает свергнутых или, осознав себя, смертельно пьет и пьяно буянит, утешенный иллюзией нерабства, — иным он быть не может, потому что несет крест поколений битых и бивших; его надо понимать, любить, но… не прощать и не сечь — лучше медленно растить и растить, чтобы через каких-нибудь триста лет исчезло трехсотлетнее умение находить в иге смысл, счастье и место для себя.

Обвиняя всех, я не пытаюсь оправдаться: я жил теми же принципами, а крушение убежденности в них разрушило и мою жизнь, потому что, разрушая прожитое и не имея возможности прожить его снова, разрушаешь и самого себя…

Все, что я пишу о событиях тех лет, абсолютная правда, и мое мнение о поведении Сарычева, Чеховского, Иваши не опровергается фактом приезда Чеховского в спецдетдом…

Андрей Станиславович узнал о случившемся на следующий день после ареста мамы из лишенного эмоций сообщения Сарычева и лишь кивнул в ответ…

Сарычев вскользь заметил, что последние два дня мама ему дверей не открывала.

— Миля! — крикнул Андрей Станиславович.

Из соседней комнаты никто не отозвался.

— Тебе она тоже не звонила? — спросил Сарычёв.

— Нет.

— Надо вызволять мальчика, — Сарычев обращался к Чеховскому!

— Миля! — негромко позвал жену Андрей Станиславович.

— Он будет жить у меня… но если пойду за разрешением… понимаешь?

Чеховский кивнул. Это удивительное явление: ВСЕ понимали смысл заведомо бессмысленного — предельно засекреченный Сарычев не должен был формально давать повод к недоверию признанием своих связей с врагами народа… любить же и воспитывать он мог кого угодно, это шло по неофициальной линии и посему не существовало…

И Сарычев, и Чеховский принимали подобные, казавшиеся им даже разумными, условия…

— Иваше никак нельзя, — Дмитрий Борисович словно рассуждал вслух, хотя им обоим и так все было ясно. Как в преферансе, когда партнеры не раскрылись, но показана масть и дальнейшее лишь дань приличиям…

Нет, не я циничен — они!

Я был для них предметом разговора и последующего действия, и если раньше они любили меня любовью, за которую не надо платить, то нынешняя цена сделала ненавистным объект. Игра случая предъявила случайные, да ведь и не мне — маме выданные векселя. Не в складчину ли погасить их?!.

— Миля! — сказал Чеховский, поднимаясь навстречу входящей, одетой, словно собиралась в театр, жене. — Ты как в воду глядела…

— Когда? — спросила Миля, прикрыла глаза, услышав ответ, и с обреченностью истинно порядочного человека заявила: — Придется спасать Игорька!