Встретимся на высоте

Баба Настя опускает вязку на колени и сидит сгорбившись, не шевелясь, смотрит куда-то далеко-далеко. Через окно, через снежное поле, через темнеющий синей полоской лес. Где-то там, за многими полями и лесами, на чужой, никогда не виданной ею карельской земле, так же укрытая сейчас снегом, как все вокруг, бугрится могила отца. Какие деревья шумят над ней? Какие люди проходят мимо? Даже этого никогда не узнает она. Потому и тоскует так безнадежно ее материнское сердце.

Но вот она распрямляет спину, снова приваливается к горячему боку печи и продолжает рассказ. Натка переворачивается на живот и, свесив голову, слушает.

— Приходит как-то Ваня с собрания и спрашивает: «Как назовем, мама, колхоз наш?» — «А по мне хошь бы как. Ты у других спроси». — «Другие, бает, пока еще не колхозники. Тебя, бает, я в первую очередь запивал».

В тот же вечер достал из сундука красные книжки. Листал все, листал да и говорит: «Искрой» назовем колхоз-то. Как, ндравится?» — «Ндравится, — отвечаю. — Огонь, дескать, в печке али костер, он ведь людей греет…» С той поры и зовемся «Искрой». А его, батюшки, и в живых нет.

Баба Настя откладывает вязку, подходит к простенку, снимает рамку, протерев стекло концом фартука, подает ее Натке на печь и снова садится вязать.

— Та война короткой была. Пришли мужики-то, кто уходил. Хоть изувеченные, а пришли. Один он не вернулся, соколик наш.

В окно Натке было видно, как синела уходящая в белое поле дорога. По ней, выгнув от напряжения шею, высокая буланая лошадь тащила сани, груженные березовыми чураками. За возом шла женщина, укутанная поверх пальто большой клетчатой шалью.

«Клавдя на Рыбке дрова везет», — отметила про себя Натка и, глядя на дорогу, вспомнила, как провожали отца на финскую. Помнила она даже не сами проводы, а то, как отец, баба Настя, мать, Толя и она ехали по заснеженному лесу на санях-розвальнях на станцию. Как лошаденка споро трусила, и от лохматых заиндевелых боков ее шел пар. Тягуче и сухо скрипел под полозьями снег. Пушистые от инея деревья и высокие сугробы сверкали на солнце крохотными слепящими искрами. Натка сидела, наглухо закутанная в тулуп, и только в маленькую щелку ей видна была спина отца, обтянутая черной кудрявой дохой. Эта мерлушковая доха с коричневым цигейковым воротником лежит теперь в сундуке у бабушки. Много вещей обменяла мать в соседних селах на хлеб и картошку, отнесла на базар и последнее свое нарядное платье, а доха все лежит как память об отце. На самом дне сундука под ней пожелтевшие вырезки из газет, большая наклеенная на картон фотография участников Первого съезда колхозников. Лежат здесь и несколько книг в красных обложках с профилем Ленина.

— Кто из нас на отца похож? — чтобы отвлечь бабу Настю от грустных мыслей, спрашивает Натка.

— Толя — вылитая капля Ваня. Такой же поджарый. И волосы светло-русые, мягкие, вот точно спелая солома овсяная. В тебе тоже наша кровь. И волосы в нашу породу, и ноги, гли-ко, сколь длинны. А скуласта да кареглаза в мать. Веснушки тоже материны. Будь они неладны. Не отмоешь теперя ни глаза, ни веснушки — темным-темны, — смеется, глядя на Натку, баба Настя, Бабе Насте хочется, чтобы в Натке было больше отцовской крови. Натке же больше нравится мать. Правда, ростом она невысока и на носу и на щеках веснушек темная россыпь, зато ни у кого в деревне нет таких кос. Ровные, шелковистые, каштановые. Когда мать распускает их, свисают до колен.

Согревшись, баба Настя уходит поить скотину. Натка завтракает на кухне вареной картошкой. В окно ей видна часть двора, заметенный снегом ложок и дом Ванеки. По высоко натоптанной тропе огородами бежит к Усаниным Валька. Баба Настя рубит топором заросшее устье колодца. Валька останавливается около нее и смотрит из-под руки на солнце. Под ударами топора от белой гладкой толщи льда отлетают радужно сверкающие на солнце осколки. От них на снегу синеватые отметины, словно большие птицы наследили вокруг. Натка быстро одевается и выскакивает во двор.

— Ух ты, лешак, как зарос! — тяжело глотая ртом воздух, отрывисто говорит баба Настя, распрямляется и кладет топор. — Воду весь околоток носит, а почистить некому. — При каждом слове изо рта бабы Насти вылетают белесые облачки пара.

Холодное, точно вылинявшее за лето солнце стоит по-зимнему невысоко. Рядом с размытыми краями его тускло светят еще два слегка вытянутых солнца.

— Дело к стуже пошло, — баба Настя тоже подносит козырьком варежку к слезящимся голубым глазам и смотрит на солнце.

— Натка! Затмение! Смотри, затмение! — Валька толкает Натку в бок.

— Затмение! — обидевшись, передразнивает Натка. — Солнце рукавицы надело. Перед стужей. — И в ответ так же больно толкает Вальку.

Натке давно хочется проучить ее за то, что постоянно подсмеивается над ними с Тонькой: то разговор их не нравится ей, то одежда. А больше всего за то, что дала Натке прозвище — Курица Мокрая.

— Затмение! — Скривив губы, снова передразнивает Натка. — Других учишь, а сама такого пустяка не знаешь.