Встретимся на высоте

— Может, в райком двинуться?

— Да с чем в райком-то? С подозрениями, что ли?

— Однако поздно. Побежала я. — Женя сняла со стены шинель, начала натягивать. — Одна думка все из головы не идет, Маряша, — сказала очень тихо Женя. Натка даже голову от подушки оторвала, чтобы расслышать.

— Думаю я, а что, если не случайно тогда прервали ревизию? Послали нас за сеном с тобой… Если рассчитывал кто-то, что мы в сугробе… как Панька.

— Что ты! — прозвучал в ответ взволнованный шепот матери. — Что ты, Женя!.. Кто же мог знать?

— Да, ерунда какая-то… — задумчиво протянула Женя. — Ну спи. — Она задула стоящую на столе керосиновую лампу и вышла из дома.

Не сразу уснула Натка, озадаченная таким разговором…

Весеннее утро начинается задолго до того, как солнце вылезет из-за горизонта. По апрельским, еще подернутым сиреневой дымкой улицам из конца в конец шагает бригадир. Стучит в избяные окна, хриплым со сна голосом выкликает хозяев по именам, отпуская хлесткие шуточки в адрес заспавшихся колхозниц.

Накануне первого дня сева Наткина мать направила лубяное лукошко для зерна, а рано утром, еще задолго до побудки, вышла на крыльцо. На первую борозду всегда выходили как на праздник. Мать надела новые лапти и чистые онучи.

Не дождалась Маряша призывного стука в окно. Баянов прошел мимо, а вслед за ним прошли мимо ее дома колхозницы, оживленные предвкушением начала весеннего сева. Прикусив от обиды губу, мать прихватила лукошко, бросилась догонять уходящих в поле людей.

Так и повелось с того дня. Никто не звал Наткину мать на работу, а она все равно выходила вместе со всеми. С утра дотемна шагала по пашне. Привычным и точным движением руки рассыпала бесценные, как жизнь, зерна. Это была трудная работа. К концу дня еще не окрепшие ноги наливались ноющей болью. Домой приходила разбитая, осунувшаяся, и только небольшие карие глаза светились по-молодому.

Сеяли на высоких гривах. Земля на них вытаивала раньше и могла пересохнуть. А в глубоких лесных оврагах еще лежал снег.

Сев подвигался медленно, работников не хватало. В конце недели сеяльщикам выписали по два килограмма зерна. Баба Настя, прихватив с собой наволочку, отправилась на склад получить причитающийся Маряше заработок. В ведомости фамилии Усаниной не оказалось. Баянов, которого разыскала баба Настя, только и сказал: «Пусть вечером сама в правление зайдет».

В этот вечер мать пришла с поля особенно усталой, сразу легла спать, сказав, что сходит в правление завтра. А наутро в окно Усаниных впервые раздался призывный стук. Натка, просыпавшаяся, как и все в доме и во всем починке, с рассветом, закричала с печи:

— Мама, стучат!

— Слышу, — ответила мать и взяла лукошко. Выйти она не успела. Дверь распахнулась, вошел Баянов.

— Мир дому. Ну что, поправилась, Мария Степановна?

— Иль не знаете? — удивилась мать. — С начала сева на поле выхожу. Неужто не видели?

— Видел как-то. Да подумал, что так, на часок-другой вышла, наподобие разминки. Ноги-то болят?

— Нет, не болят.

— Уже хорошо. Надо вам в правление зайти. Отчет о командировке написать. Сена привезли вполовину того, что полагалось…

— Сколько было. Расписку и остаток денег Травкина сдала.

— Травкину бухгалтер считает лицом неподотчетным. В общем, так оно и есть.

— Что ж, Александр Иванович, потому мне и трудодни не начисляют?

— Вы же знаете Рукомойникова. Финансист сильный, но буквоед и бумажная душа. Утвердит вам отчет правление, и тогда все заработанное получите. Словом, стала на ноги — действуй!

Натка радовалась, видя, как преобразилась мать. Да и Баянов ей понравился. Знала бы мать, что у нее с этим мужественным красноармейцем заключен тайный боевой союз. Вот бы удивилась!

Вскоре жить стало значительно хуже. Из разговоров матери с бабой Настей Натка поняла, что правление никак не соберется, чтобы утвердить отчет о командировке. Рукомойников ссылается на Баянова. Баянов в конторе бывает редко. Ни у кого нет времени для Маряши, да и у самой Маряши не оставалось времени для ожидания в конторе или розысков неуловимого бригадира.

То, что матери не выдавали по трудодням зерно, быстро сказалось на обеденном столе. За годы войны он всегда был скромным. Но особенно бедно выглядел стол весной, когда подходило к концу все, что удавалось припасти в подвале и в погребе с осени. В эти же апрельские дни он стал совсем скудным.

В один из вечеров мать вернулась с поля на час раньше, достала из сундука доху, последнюю вещь, которая оставалась от отца, завязала ее в шаль и отправилась по башкирской дороге в одно из отдаленных сел. Утром мать принесла пять килограммов гороха.

Пришла как-то учительница, принесла ведро белой сахарной свеклы, которую теперь эвакуированные получали в колхозе вместо картошки.

— Безобразие, — говорила Галина Фатеевна. — Я сама пойду к Баянову. Что за издевательства?

Прибегала Женя Травкина, совала в руки Натке бумажный фунтик с пшеном.

— Меня оставили в покое, теперь за тебя принялись, Маряша. Ждут поклонов. Хочешь, мы с Оней бабий бунт устроим?