Встретимся на высоте

Лейтенант отделился от танка, шагнул им навстречу. В этот момент платформа поравнялась с Клавдей и Наткой. Руки Клавди безвольно повисли, на смуглом побледневшем лице не было ни кровинки. Закусив губу, она по-прежнему смотрела только на лейтенанта.

— Дяденька! — очень громко крикнула Натка и побежала рядом с платформой. — Вы Шуру Набатова на войне не встречали? Он на вас очень похож.

— Нет! Не встречал! — крикнул танкист, глядя на Натку и Клавдю. — Если увижу, привет передам!

— От кукуйцев! Скажите, что ждем его! — закричала Натка и помахала рукой.

Возчицы, сгрудившись у переезда, тоже махали красными косынками вслед уходящему поезду. А он все ускорял и ускорял бег. Вот уже последние вагоны минули семафор и, на глазах уменьшаясь в размерах, скрылись за поворотом.

В груди у Натки от бега и от волнения покалывало. Она поискала глазами мать и увидела Маркелыча.

Сутуло сгорбившись, председатель тяжело присел на бровку своей телеги, достал из кармана кисет, попробовал завернуть самокрутку. Но узловатые пальцы его, державшие клочок газетной бумаги, вздрагивали. Табак сыпался мимо.

Клавдя подошла к Маркелычу, взяла из его рук газетный обрывок, насыпала табаку, скрутила козью ножку. Маркелыч закурил, глубоко затянулся несколько раз, посмотрел на солнце. Оно стояло уже над станционными тополями.

— Ну, бабы, тронулись, — сказал председатель…

…Тонька все так же, калачиком, лежит на пустых мешках, смотрит в остывающее голубое небо. Кони идут медленнее, натужнее. Начался подъем на Осиновую гору.

— Ты думаешь, я спала? — спрашивает Тонька. — Эх ты! Я только глаза закрыла и весь сегодняшний день передумала.

— И я тоже, — говорит Натка.

— Дак чо же ты нюнишь? Сколько мы сегодня разного увидели всего. И паровоз, и танки, и элеватор, и вокзал.

— Верблюдов и водокачку.

— За всю жизнь не видели столько.

— А что сейчас Валька делает, как думаешь?

— Едет, смотрит в окно. Лес видит, поля, реки да деревни разные.

«Лучше бы она ничего этого не видела, а ехала сейчас с нами», — думает Натка. Потом говорит:

— Тонь, ты слышала, что Галина Фатеевна про наш починок сказала. Непонятно как-то…

На вокзале Галину Фатеевну и Вальку провожали Натка с матерью и Тонька. Пассажирский опаздывал. Они стояли на перроне в толпе ожидающих и поглядывали, как и все, на высокий семафор. Оглушенные впечатлениями дня, девчонки все еще не понимали сердцем, что через несколько минут расстанутся навсегда.

Натка, Валька и Тонька говорили о пустяках, рассматривали висящий на перроне медный сигнальный колокол, черные гнезда ворон в высоких кронах тополей над красной крышей вокзала. Бегали смотреть деревянные столики под серым навесом — станционный базар. И бревенчатую изглоданную коновязь, куда должен был приехать с элеватора Толя. Он еще разгружался.

Семафор сменил красный огонек на зеленый. Народ на перроне засуетился, задвигался. На блестящих от солнца стальных рельсах показался наконец грохочущий, распускающий дымный шлейф паровоз. Только сейчас девчонки ощутили тревогу, горечь и неизбежность происходящего. И тогда Галина Фатеевна, обняв Маряшу, Натку и Тоньку как-то всех разом и тепло посмотрев в их лица, сказала эти слова:

— Трудно мы с вами, Маряша, жили. И еды не хватало нам, и покоя. И обыкновенного выходного. Вот кончится война, заживем роскошно. Захочется тишины — тишина. Захочется музыки — музыка. И дочери наши вырастут. Но и потом, как ни было бы чудесно, когда заговорят о счастье, я буду с грустью вспоминать наш Кукуй. Нам будет всегда не хватать вас…

Скрипят колеса телег. Толя лихо щелкает сыромятными, с мирного времени сохраненными вожжами по буланому крупу Рыбки: крутоват этот бок Осиновой.

— Экая ты недогадливая, — говорит Тонька. — Жалко ей было из Кукуя уезжать. И Вальке тоже.

— Чего же уехали? — с обидой бормочет Натка.

— Экая ты… Тебя самою бы завезти куда-нибудь. Ну хотя бы в Ворошиловград ихний. Ты бы разве домой не уехала?

Натка не знает, уехала бы она или не уехала. Она оглядывается по сторонам и радостно кричит:

— На гору выехали! Вставай, Тонька. Посмотри, какая даль, дух захватывает!

— Да чо смотреть-то, чо смотреть? Уж ехали. Уж видели все.

— А ты сейчас. Вон туда взгляни! — Натка машет рукой вперед.

— Ну, Башкирия там. Толя же днем показывал, — устало зевает Тонька.

— Может, и Башкирия, а только море там сейчас огромное. Смотри, так и ходит волнами. Так и ходит. И по нему, по синему морю, белые паруса плывут.

— Ты чо? Ты чо? Какое море еще? — Тонька удивленно поднимает голову. — Может, скажешь, с Осиновой горы Москву видно. Ну и шкодная же ты, Наталья. Груда облаков, а она закудахтала: «Паруса, паруса!» — Тонька сокрушенно качает головой и снова ложится. — Уж я тебя знаю. Больше не проведешь.

Что спорить с Тонькой. Бесполезное это занятие. Натка торопливо оглядывает открывшиеся с высоты дали. Обоз вот-вот перевалит через Осиновую, и тогда все исчезнет.