Вторая поправка. Культ оружия в США

Сексуальная распущенность мыслилась Энн как явление реакционное, унижающее душу и тело человека, развращающее, ведущее к болезням и отвлекающее от классовой борьбы. Сексуальность имеет животворную силу лишь когда она окружена ореолом сакральной любви, — такой, ради которой человек готов умереть. Без этой всепоглощающей любви секс превращается лишь тупое удовлетворение самых гадких и низменных желаний, ведёт к нравственной деградации человека.

Настоящая любовь по Хэнсен — это могучее, очень редкое, кристально чистое чувство. В его основе — жажда целиком пожертвовать собой ради другого человека, жажда полного подавления своих эгоистических желаний в угоду чужим интересам. Но поскольку это чувство обоюдное, то такое подчинение невозможно, поскольку объект любви сам хочет подчиняться и жертвовать. Только такая любовь создаёт полное и неоспоримое равенство.

Имеет смысл сравнить эту радикальную феминистскую реставрацию идеи «любви до гроба» с современными концепциями «нетоксичных» отношений, старающимися ограничить любые чрезмерно сильные чувства и маркирующими желания слияния с человеком или готовность умереть ради него как нездоровые, «пограничные» и деструктивные.

Кстати, имеет смысл отметить, что Хэнсен поддерживала модные тогда идеи антипсихиатрии и отрицала в том числе и существования пограничного расстройства, которое по её мнению маркировалось буржуазной наукой именно как расстройство по причине его противности протестантским капиталистическим ценностям умеренности, ограниченности, рассудительности и чувства собственного достоинства (которому Хэнсен противопоставляла традиционное чувство чести).

Однако же Хэнсен предпочитала исключать сексуальность из своего анализа вообще, чем уделять ей большое внимание. Куда больше внимания с её стороны привлекали социальные практики, не связанные с сексуальностью: от обряда женского харакири — дзигай — в Японии — до феноменов «клятвенных дев» в балканских странах.

В известном смысле её привлекали антропологические изыскания в области «женской истории», в первую очередь в незападных странах.

В российском феминизме и по-прежнему остаётся важной проблемы восприятия нашей и других традиций исключительно с точки зрения господствующего исторического нарратива. Любое прошлое, любая традиция атрибутируется у нас как государственническая, маскулинная, крайне воинственная и даже античеловеческая.

Во многом это связано с тем, что нашу историю даже сами активисты и активистки склонны изучать через призму доминирующей в обществе государственной идеологии. При этом положительные с точки зрения государства моменты превращаются в отрицательные и наоборот: «великий вождь» Сталин превращается в «кровавого тирана», Горбачёв из «предателя и разрушителя» становится «светочем свободы». Такая оптика чрезвычайно искажает отечественную историю не только тем, что упускает реальное содержание самих вещей, заменяя их мифами о мифах, но и тем, что полностью исключает любые негосударственные нарративы. Она просто упускает их.

Так, известно, что Иван IV Грозный был автором сатирического сборника новелл «Пианых баб басни». Однако этот факт обычно маркируется государственными историками как курьёзный и не вписывающийся в сформировавшиеся представления. Соответственно, этот вопрос был исключён не только из государственного, но и из вроде бы оппозиционных исторических нарративов.

Хэнсен категорически возражала против такого взгляда на историю. Она считала невозможным политическое визионерство (тоже, кстати, забытый у нас, но изначально русский термин) без точного знания непарадной истории, истории угнетённых, вообще немагистральных для «белой» европейской академической науки исторических нарративов. Это и заставляет её регулярно обращаться к социальным практикам прошлого, отыскивая в них новые грани смысла, открывая древние традиционные практики, которые можно было бы назвать феминистскими: поскольку феминизм с точки зрения Хэнсен — это не только «про сейчас», но и про «тогда». Традиция не мыслилась ей как однозначно угнетательская, но понималась как безбрежный океан различных практик и смыслов, среди которых можно отыскать весьма интересные, «поймать нить» и вытянуть наконец историю собственной судьбы, найти нравственную реальность.

Этот термин — нравственная реальность — идущий от Гуссерля к Хайдеггеру и Бахтину — имел для Хэнсен огромное значение. Революция по её мнению — это и есть та самая нравственная реальность, полное тождество мечты и действительности, абсолютная моральная чистота. Подчас чистота весьма кровавая, как харакири солнечным утром во время цветения сакуры.