Вторая жизнь Марины Цветаевой. Письма к Анне Саакянц 1961–1975 годов

Милая Анечка, подождала я Вашей телеграммы и не дождалась, пишу Вам в те края, где в данное время перемещается опять не «глубокий циклон», а как передали только что по радио. Ветер будто бы штормовой и т. д. Думаю, что после гослитовских переживаний Вам и циклон будет зефиром[448], и Орел амуром, и Балтийское море по колено. Беда та, что Вы переволновались очень и что произошло всё в такое «смутное» время. А по сути — пустяк из пустяков, ерунда, полнейшая, а главное — неизбежная. С каждым, когда-либо работавшим в редакции, обязательно случается нечто подобное, не может не случиться. А вот то, чем пустяк обрастает — уже не пустяк. Как не странно. Очень «нервенно» всё это у нас происходит. Моя, например, коронная опечатка была (это в 37-то году!) — вместо «империализм и эмпириокритицизм» (Ленин[449], не то что там какой-нибудь Пушкин!) — «эмпириокретинизм». Честное слово. С тем же Пушкиным — вместо bared (бард) оказалось barbe (борода). Причем «великая борода великого русского народа». В самый столетний юбилей. Один товарищ, член партии с какого-то уму непостижимого года, в первомайском № центральной газеты перепутал подписи под снимками; «Первомайский парад в Москве» попал под снимок, на котором полицейские избивали дубинками демонстрацию в Лондоне. А соответствующая подпись угодила под весьма импозантное шествие по Красной площади. Все это — т. е. такие переживания — очень похожи на горе. Почти как в настоящем горе, ты вдруг узнаешь чувство физического одиночества; делаешься черномазым среди белых, заключенным среди вольных, не таким; обреченным. А окружающие, как при Страшном суде, предстают «без покровов». Но суть-то та, что симптомы — одни и те же, однако это не горе, вот в чем главное! И уволили бы — тоже не горе, а неприятность. Т. е. — дело поправимое. И, по правде сказать, родители «не убились бы», узнав, что произошло. Родители всегда гораздо сильнее, чем дети себе представляют. И дети сильнее, чем думают родители. Но Вы правы, из-за неприятности не стоило их тревожить. А что до недостающих 20 р., то, думаю, они будут перекрыты авансом за ленинградский том, который все же должен «состояться», и особого материального ущерба семейство не потерпит и не заметит. Я решительно против того, чтобы Вы хватались за любую халтуру; как видно, неинтересной работы у Вас и так достаточно. Ежели Вы уцелели на работе, то старайтесь как раз первое хотя бы время не разбрасываться во имя приработка, а сосредоточиться на редакторских делах. Вас уже некий «профессионализм» одолел, корректура Вам скучна, Вы в нее не вникаете (что уж греха таить, даже ради МЦ!) — а повторной ошибки, даже миниатюрной, Вам уже не спустят с рук. А единственное, что меня тревожит — не воспользуются ли они Вашим отсутствием, чтобы Вас «высадить»? Ведь все такие иуды, особенно хозяйка! Ну ладно, будем считать, что всё позади. Плохое!

—

Сосинскому я написала — можно, мол «считать» (сверить) у него «Крысолова», т. к. у меня недостоверный список? Через 2 с лишним недели получила ответ — обо всем, только не об этом. А главное, что в марте они с Ариадночкой[450] едут в Ялту. Значит, наша встреча опять отложится. Обдумав ситюасьон, я написала ему вновь; опять о «Крысолове» и о том, когда он думает вернуть мне «Поэму Горы» и пр. (!) посланное Константином Болеславовичем для передачи мне. Константин Болеславович, мол, очень удивлен. А чего, собственно, в кошки-мышки играть? Ждать, пока кому-нибудь преподнесет?! Если уже не преподнес… — Сегодня кончила 4-е действие — начерно. Осталось 1/5 пьесы и 2 недели времени. Очень устала, больше ничего о себе не могу сказать! И сказать, кончу ли в срок — сама себе не могу. Стихи ведь. Кончу не кончу, а 5.03, верно, приеду. Сегодня же написала Тарковскому насчет «Тезея». Что это ему взбрело отдавать Асе! Тогда «пиши пропало». Пока все, хотя о многом хотелось бы! Крепко целую своего родного рыженького. Не волнуйтесь — отдыхайте от всех и вся. Все будет хорошо!

Ваша А. Э.

12 14 февраля 1962 г.