Вторая «Зимняя Война»

Но вот машины впереди одна за другой начали трогаться, а это значит, что скоро настанет и наша очередь отправляться на ту сторону. Мы действительно тронулись было, но уже у самой пасти Врат, такой манящей и одновременно пугающей, нас ждала еще одна остановка. Пограничник, стоявший у столба с изображением советского герба, забрал наши документы, отнес их в расположенную неподалеку сторожевую будку и через пять минут вернул их, украшенные штампами о пересечении границы. Санитарная колонна за это время уехала далеко вперед, так что мы въехали в темный туннель Врат в полном одиночестве. Единственной путеводной нитью для нас была цепочка тусклых фонарей, слабый свет которых буквально вяз в чернильной агрессивной тьме. По мере того как мы продвигались вперед, туннель постепенно изгибался, закручиваясь спиралью. А впрочем, быть может, это нам только казалось… Что я чувствовала, находясь внутри Врат Времени? Если говорит о эмоциях – то сильнейшее волнение; чтобы хоть немного успокоить себя, я даже принималась произносить в уме какой-то детский стишок – глупо, конечно, но для меня это всегда было безотказным способом привести нервы в порядок. Что же касается обычных, физических ощущений… Мне показалось, что воздух в тоннеле какой-то другой – более густой, что ли… Он словно уплотнился, потяжелел; я хорошо чувствовала, как он заходит в мои легкие… Кроме того, этот воздух был наполнен какими-то мелкими вибрациями. Казалось, в нем копошатся мириады микроскопических мушек, издающих слабое жужжание… Поначалу все то, что я испытывала, беспокоило меня, но потом я привыкла и даже с интересом стала прислушиваться к своим чувствам. И настал момент, когда мое волнение почти прошло и это мое эпическое путешествие сквозь толщу десятилетий стало вызывать во мне только интерес и воодушевление… Теперь я наконец смогла сполна насладиться торжественностью всего происходящего со мной; несомненно, в всем этом был глубокий, пока скрытый от меня смысл…

Постепенно теплело. Воздух уже не казался мне таким тяжелым. Я сняла свое пальто; Гопкинс сделал то же самое. Неужели мы близко к выходу? Однако тоннель все не кончался. Сквозь стекло машины я вглядывалась в окружающий мрак, в котором вяз свет фар и редко расставленных фонарей. И когда я уже было подумала, что мы едем по этому туннелю целую вечность, впереди забрезжил синеватый свет… О, этот благословенный свет совсем не был похож на тусклое свечение путеводных огней – это было само сияние жизни, радостный блеск бытия, возвещавший о конце нашего пути…

И вот через несколько минут мы въехали в чистое и умытое дождиком летнее утро. В покрытом редкими облачками голубом небе всходило чистенькое солнце, пели птицы, а специальное табло у дороги гласило, что сейчас – двадцатое августа две тысячи восемнадцатого года, девять часов шесть минут утра… Гопкинс, прочтя это, кашлянул и издал звук, похожий на «мда-уж…»; мы обменялись взглядами, которые должны были означать то, что мы поздравляем друг друга с прибытием в третье тысячелетие. Табло также сообщало, что что температура воздуха – плюс семнадцать градусов… А вот побежал какой-то текст… После русских появились английские буквы, гласящие: «Уважаемые путешественники во времени! Добро пожаловать в третье тысячелетие! Будьте добры подвести свои часы и привести свой гардероб в соответствие с местным климатом…»

Прямо под табло располагался российский пограничный пост, у которого нас ожидала очередная остановка, для оформления документов. Впрочем, поскольку документы раненых были оформлены заранее, мы с Гопкинсом оказались единственными клиентами российских пограничников и наши документы были оформлены достаточно быстро. Эти джентльмены были даже так вежливы, что на довольно неплохом английском языке пожелали нам приятного пребывания на территории Федеральной России, сопровождая свои слова дружелюбными улыбками.

Я думала, что мы опять направимся к железнодорожной станции, но я ошиблась. Наша машина свернула в направлении аэродрома. Тут тоже имело место достаточно обширное летное поле, да только в отличие от аэродрома на той стороне, оно было почти пустынным, и лишь в дальнем конце в большой четырехмоторный безвинтовой самолет перегружали раненых из грузовых автомашин и санитарных автобусов. Там была суета, мельтешение людей в белых и голубых одеждах, старательно таскающих носилки, наблюдались и прочие признаки большого санитарного аврала.