Вторник. Седьмое мая: Рассказ об одном изобретении

И что же он делает? Он заставляет обыкновенный гальванометр выполнять сразу двойную службу: и отмечать, как обычно, прохождение тока при каждом приеме волны, и производить еще встряхивание. От той же волны, в тот же самый момент.

Нужно всего-то укрепить трубочку с порошком на подвижной рамке. Для ловких рук никакого затруднения. Но тут требуется осмотрительность. Надо рассчитать и положение трубочки, и ее наклон, и, главное, силу встряски. Порошок — он чувствителен, капризен и не терпит грубости. Но и легкое сотрясение может оказаться чересчур слабым. Найди тут это нужное равновесие!

Проверка, снова проверка и еще проверка…

По идее, теперь не нужно им было обмениваться словесной командой, выкрикивая бесконечно: «Даю!», «Есть!», «Довольно!». Теперь все совершалось автоматически. Волна прокладывает путь току через порошок, ток толкает рамку со стрелкой, и та же рамка встряхивает трубочку. И снова волна… Все совершается само собой, автоматически. Сигнал за сигналом. Не требуется больше никакого вмешательства человека, никаких пощелкиваний или постукиваний пальцем. Должно совершаться…

Но им пришлось еще немало друг другу покричать, прежде чем сумели они добиться этой идеальной картины немой сигнализации. Шаг за шагом к нужному равновесию.

Наконец «господин гальванометр» заработал как надо, выполняя и службу встряхивания. Рыбкин мог посылать теперь сигналы и посложнее, чем «посылка, пауза, посылка, посылка», и приемник на них отвечал. Автоматизм был достигнут. Попов все-таки заставил волну работать по принципу: сама прокладываю нити в порошке и сама их разрушаю. С перебоями, конечно, с капризами, но в принципе уже именно так.

…Вечерние тени ложатся на столы, на приборы физического кабинета. Но Попов и Рыбкин не зажигают огней, потому что работа, собственно, окончена. Еще одна ступенька взята, крайне важная ступенька. И оба, словно по уговору, осторожно отходят от гальванометра. Сегодня можно, пожалуй, вспомнить, что за окнами ранняя весна, снег трогается на кронштадтских улицах и в воздухе чем-то мягко повеяло. Можно пройтись.

Александр Степанович, не попадая в рукав пальто и кружась на месте, проговорил отрывочно:

— Мне кажется, мы доказали возможность автоматизма… Но конструктивно… Грубовато, грубовато, оставляет желать лучшего…

Рыбкин понял: ничего еще не окончено.

«ВОСКРЕСНЫЙ ПАПА»

Несколько дней уже, как они не прикасались к приборам — ни к вибратору, ни к приемнику. Попов только хмурился на вопросительные взгляды ассистента. Новое решение все еще не приходило.

Но пришло воскресенье. И все, казалось, еще более отдалилось от всяких лабораторных дел. Александр Степанович был дома, занимался с детьми. Показывал им фокусы, помогал клеить панораму «Осада Севастополя». Подвязывал к детским шарам легкие корзиночки с фигурками, изображая первые полеты. Дети захлебывались от восторга. Они любили, когда с ними «воскресный папа».

Раиса Алексеевна хлопотала на кухне. Ожидали приезда гостей, и там, на кухне, совершалось таинство приготовления сибирских пельменей — «специальность» дома Поповых.

В передней настойчиво зазвонил звонок. Александр Степанович вышел открыть… и замер. С улицы снова позвонили. А он стоял и, подняв голову, смотрел вверх, туда, где над притолокой верещал, словно дрожал от нетерпения, электрический звонок. Смотрел, как молоточек усердно барабанит по звонковой чашке.

Едва приняв от почтальона газеты, письма, сложил их, не раскрывая, в передней, а сам принялся расхаживать по большой пустоватой комнате, где стояло фортепьяно, на ходу что-то тихо мурлыкая. Дети уже знали: «воскресный папа» удалился из воскресенья.

Потом оделся, вышел из дому, тихо притворив дверь. Он долго шагал без цели среди воскресного оживления Кронштадта, с рассеянной улыбкой отвечая на поклоны знакомых, но не задерживаясь для разговора. Топал в глубоких галошах по уединенным местам, там, где можно было еще пройти в весеннее таяние. В тот тысяча восемьсот девяносто пятый год весна была ранней. Кругом что-то шуршало, журчало. А у него в голове все еще стоял электрический звон, биенье молоточка по чашечке.

Звонок… Мысль о нем вертелась все более настойчиво. Звонок как механическая рука. Звонок, сотрясающий опилки когерера. Перед глазами мелькает судорожная дробь молоточка, как бы призывая обратить внимание.

Но почему Лодж отверг, отклонил? Пробовал использовать дрожь звонка и все-таки отставил. Правда, у него была другая цель. Как будто та же — встряхивание — и все-таки другая. Существенно другая. Лоджу нужно было только встряхивание. Правильное, регулярное встряхивание… И не больше. Поэтому его вполне мог устроить часовой механизм. Тик-так, тик-так… — без передышки.

А ему, Попову, нужно встряхивание другого рода. Ничем не связанное заранее. Свободное. Зависящее только от прихода сигналов. Этакий гибкий автоматизм. Ведь Лодж создавал приемник волн, а он, Попов, — что он создает? Он хочет теперь создать приемник сигналов. Сигналов! И это ко многому обязывает.