Второе дыхание

Тосковала Нина-то по ём, сильно тосковала. Днем-то, бывало, ничего, никакого виду не окажет, а как придется утром иной раз постелю ее убирать, так и начнешь из-под подушки платки ее носовые вытаскивать, один другого мокрее...

Собрали мы ему посылку, — Нина-то и рукодельница была, чулки это из шерсти связала, перчатки, шарф, — все, думаем, потепле ему воевать там будет. Я положила туда колобочков, — уж больно любил он мои, домашние-то! И только успели послать, а на пятый-то день и приходит эта черная бумага... Погиб наш Вася. Убил его немец. Ну!..

Голос ее осекся. Старуха поднесла к глазам конец головного платка.

Дальше шли молча. Молча взошли на крыльцо, молча проводила нас она через темные холодные сени.

В избе было сухо, темно и тепло. Старуха щелкнула выключателем, но свет не загорелся. Она засветила керосиновую лампу, громко высморкалась и проговорила уже другим, окрепшим голосом:

— Свет-то у нас дурит — то появится, то опять нету... Раздевайтесь, проходите за стол. Скоро старик мой с невесткой придут. В лесу они, дрова пилят...

Видя, что мы в нерешительности все еще топчемся у порога, добавила:

— Да вы смелее, чего не сметь-то? Не глядите на меня, на старую. Я как зачну вспоминать про Васю, так вот опять схватит за сердце... Раздевайтесь-ка, раздевайтесь! А я тем часом за внучкой к соседям сбегаю...

Пока мы вносили свои рюкзаки и раздевались, она притащила на руках и поставила на пол что-то завернутое во многие одежды, затем принялась разматывать с этого стоячего свертка полушалок, одежонку и платки. Когда все было снято, перед нами оказалась белесая девочка лет четырех-пяти, в коротком розовом платьишке из линялого ситца. Она равнодушно уставилась на нас водянисто-голубоватыми, в белых ресницах глазами.

— Чего смотришь, как бука? Поди поздоровайся с дядями, — легонько подтолкнула ее бабушка.

Девочка сипло, безголосо закуксилась и ткнулась носом в бабушкины колени.

— Что, болеет она у вас? — спросил я старуху.

— Хворает все. Такая и уродилась хворая. Лечить бы надо, да некому вот... — со вздохом ответила та и прикрикнула на внучку сурово-добрым голосом: — Ну да ладно, не реви, ведь не съели тебя!..

В сенях хлопнула дверь, там затопали, застучали. Послышался волнистый звон пилы, которую вешали в темноте на гвоздь, дверь в избу распахнулась, и вошли высокий худой старик в башлыке, с деревяшкой вместо правой ноги, и женщина в разбитых валенках, до глаз закутанная в вязаный полушалок.

Увидев нас, женщина поздоровалась и юркнула за занавеску у печи. Через минуту, ни на кого не глядя, стройная, невысокая, в старом платье и чулках, она прошла в горницу и зажгла там свет.

Полонский проводил ее долгим внимательным взглядом.

Старик, свистя и хрипя, как дырявая гармонь, раздевался долго и трудно. Старуха помогла ему снять и повесить на крюк набухшую влагой тужурку, шапку, башлык. Он вытер крупной мосластой рукой мокрое землистое лицо, худыми костяшками пальцев привычно расправил чуть обвисшие унтер-офицерские усы в стрелку. Отдышавшись, простукал деревяшкой к столу и нацелился на нас единственным, черным и круглым, как винтовочное дуло, глазом:

— Коновалов. Афанасий Иваныч.

Другой глаз его был закрыт белыми мертвыми складками кожи.

Мы познакомились.

На нем был серый вытертый китель толстого солдатского сукна, какие носили красные командиры, наверное, еще в гражданскую. Медные пуговицы, нашитые позднее, от времени позеленели.

— Не из Москвы будете?

— Из Москвы.

— Та-а-к... Не близко заехали.

— Да, не близко.

Разговор дальше не пошел. Старуха стала собирать ужин. Вынула из печи чугунок вареной картошки, зеленые кислые щи. Мы вытащили из рюкзаков свои припасы. Бабка Алена сходила в сени, принесла полную миску крупных, мокро блестевших в мутном рассоле огурцов, достала из посудника ложки, темные нечищеные вилки, три мутных граненых стаканчика. Затем, перекрестив ножом подовую корку казенной буханки, принялась кроить хлеб.

— Вы уж на всех давайте стаканы-то, бабушка, вместе выпьем, а то как же так? — предложил шофер.

— Нет-нет-нет! — замахала руками старуха. — Мне этого вашего зелья и на́ дух не надо, а старику нельзя, хворый он... Пейте сами-то, пейте уж.

Настороженно глянув на старика, Полонский боком, неловко вылез из-за стола, покопался в своем рюкзаке и принес эмалированную кружку; рядом с ней положил комбинированный рыбацкий прибор — вилку и ложку, вмонтированные в рукоятку складного ножа.

— Прозяб чего-то, не хочется пить из маленькой, — обведя всех глазами, пояснил он, как бы оправдываясь.

— Ну вот, теперь все равно одна лишняя! — обрадовался Николай Васильевич. — Выпьешь с нами, отец?

Старик молодецки поправил усы:

— От одной вреда не будет.

— «Не будет»!.. — передразнила его бабка Алена. — Мотри, старый, заклохчешь потом!

Полонский показал глазами на перегородку, за которой скрылась молодая женщина и откуда вдруг потянуло, запахом духов:

— Ну, а она как... Выпьет?

Старуха молитвенно сложила на груди морщинистые ладони и, косясь на перегородку, проговорила вполголоса:

— Вы хоть ей-то не давайте, Христом-богом прошу!