Второе дыхание

Время шло. Разведчики окоченели. Костер разводить не решались. Вскрыли банку консервов, разбудили Балашова. Настала очередь Кожухаря проглотить свою порцию, когда стены пещеры дрогнули от далекого удара. В банку с тушеным мясом посыпались мелкие камешки.

— Она! — крикнул Балашов.

Кожухарь засек время. Следующий выстрел раздался ровно через десять минут. Но разведчики ничего не смогли заметить.

В тысячный раз они прощупывали глазами каждую складку земли, каждый куст. Прошло еще десять минут. Кожухарь, не отрывая глаз от секундной стрелки, поднял руку:

— Огонь!

В ответ загремело. Немцы были пунктуальны.

И разведчики опять ничего не увидели.

— Маска скрывала неприглядные черты незнакомки, — сказал начитанный Балашов.

— Ничего, — пообещал Кожухарь. — Стемнеет, и мы ее засечем по вспышке. А пока что намечайте ориентиры, которые будут видны в темноте.

— Вон то дерево, — показал Зобнин. — Оно на фоне неба.

— И та скала.

Кожухарь кивнул головой.

Теперь разведчики с нетерпением ожидали ночи. Наконец, короткие крымские сумерки заволокли разбросанные по долине домики Сюрени, и сразу началась ночь, опять глухая, беззвездная.

А над Севастополем полыхали разноцветные зарницы.

Разведчики напряженно всматривались в темноту. Пушка молчала. Восемь часов. Тишина… Девять. Орудие безмолствует…

Время близилось к одиннадцати. Кожухарь нервничал, ему хотелось курить, хотя курить пришлось бросить еще в первой разведке. Такая уж это профессия — некурящая.

Выстрел раздался неожиданно, хотя разведчики внутренне были готовы к нему. Вспышки заметить не удалось.

Кожухарь взглянул на часы. Ровно одиннадцать.

Прошло десять минут. Воздух стал на мгновенье тугим. Протяжно загрохотало эхо.

— Кто видел вспышку? — спросил Зобнин. — Я не видел.

— Никто не видел. Вспышки не было, — ответил Кожухарь.

Не было вспышки и при новом выстреле.

— Так, — спокойно проговорил Кожухарь. — Все понятно.

Он задумался. Было ясно, что вспышку гасила какая-то сложная система. Оставалось одно: проникнуть в Бахчисарай и попытаться что-нибудь разузнать у знакомых Балашова. План этот был трудно выполним и поэтому плох.

Одно дело — проникнуть в оккупированный город под видом мирного жителя, а другое — сейчас, когда за версту чувствовалось, что они партизаны. Впрочем, Кожухарь рассчитывал на темноту. Больше рассчитывать было не на что.

Знакомыми тропами разведчики вернулись к Чуфут-Кале и пошли влево. Балашов повел их через горы. Узенькие кривые переулочки упирались в нависшие скалы. Заставы в таких местах не выставлялись. Эту часть города немцы считали неприступной. Так оно в действительности и было.

— Хорошо, что ночь, — невесело пошутил Зобнин. — Хоть не видно, куда ставишь ногу. Днем бы я ни за что не спустился!

— В следующий раз возьмем парашюты, — пообещал Балашов.

Наконец, разведчики перевели дух. Им не верилось, что спуск закончился и они остались целы. Быстро двинулись вниз по извилистому переулку, смакуя прелести ходьбы по сравнительно ровной земле.

Балашов свернул вправо. Улицы ничем не освещались, хотя где-то неподалеку стучал движок. Шли тихо, прикрыв шмайсеры полами плащ-накидок. Внезапно Балашов остановился. Они прислушались. Из темноты нарастали мерные тяжелые шаги.

— Патруль! Назад! — шепнул Кожухарь.

Они повернули. Но спрятаться было негде. Квартал сплошь состоял из тесно прижатых друг к другу домов. Ни ворот, ни открытой калитки. Все заперто. А стук сапогов раздавался все ближе и ближе. Их спас забор. Высокий каменный забор или, вернее, Зобнин, который ухитрился на него вскарабкаться. Остальное — втащить наверх Балашова и Кожухаря — было делом грубой физической силы, а не разума, как сказал потом Балашов.

Дом, куда их привел Балашов, стоял на отлете, в маленьком глухом переулке. Партизан здесь принимали не впервые. Хозяйка захлопотала. Подавала на стол холодную картошку, резала хлеб, а сама посматривала на оружие разведчиков. Она еще не видела, чтобы партизаны приходили так открыто.

При мерцающем свете коптилки Кожухарь огляделся. Жили здесь бедно. Голые стены, посредине стол, две грубые табуретки. Да еще у окна в большом глиняном горшке чахлый фикус. Часть комнаты была отгорожена куском материи, очевидно, там спали. В углу тускло поблескивали образа.

«Трудно живут», — подумал Кожухарь.

Худой старик, наверное, отец хозяйки, неопределенно кивнул в сторону:

— Ну, как там?

— Ничего, деду.

— Да-а… А я вот тоже двух георгиев имею… Еще за прошлую германскую, — почему-то сказал старик. Он сказал это без хвастовства, просто желая стать чем-нибудь ближе к людям  о т т у д а.

И Кожухарь его понял…

Разведчикам не везло. Хозяева слышали про орудие, но где оно установлено — не знали. Выяснилось, что местным жителям вообще ничего не известно. Всюду запретные зоны, из города никого не выпускают.

Кожухарь упорно искал выхода. Он хмуро посмотрел на партизан. Смелые, хорошие ребята, но чем они могут сейчас помочь?

И вдруг у него мелькнула дерзкая мысль:

— Будем брать языка!

— Ну, что ж! Этого добра здесь хватает, — сказал Зобнин, вставая из-за стола и дожевывая картошку.