Второе дыхание (ЛП)

Наша жизнь была положена на музыку. Вскоре после нашей встречи в Реймсе я взял напрокат пианино в захламленной кладовой столяра, и она приходила ко мне туда. Это был мой период Шопена-Шумана-Шуберта. Она сидела на ящике и слушала, читая. На концертах мы держались за руки. Однажды вечером во время исполнения баллад Шуберта она решила, что я уделяю неприлично много внимания красивой певице, и жестко ткнула меня локтем в ребра. Когда мы переехали в Шампань, она стала брать уроки пения. Ни дня не проходило без того, чтобы мы не сыграли дуэт Моцарта или еще какое-нибудь произведение, которое нам нравилось. Загадка Беатрис, которой она была, раскрывалась, когда она пела. Пение зарождалось где-то глубоко внутри нее, как естественная вибрация. Я всегда надеялся, что мы настроены в унисон, когда мы наслаждались особенно прекрасным пассажем, потому что более чем песню, я ощущал почти чувственную гармонию внутри себя. Но я всегда настраивался на ее дыхание, на все, что она делала.

*

Пока я существовал, она была всем, что имело значение для меня: ночью, прижавшись, друг к другу, обнаженные в нашей большой кровати, перешептываясь о детях и уверенности в том, что ты любим, нежности наших тел. Я постоянно путешествовал, но единственные настоящие открытия, которые я совершил на земле, произошли в той большой кровати.

*

Король пинбола изменил образ мыслей благодаря своей восхитительной девушке. Я покрыл свои долги за азартные игры, продав прекрасный оранжевый «Жук», которые мне подарили на восемнадцатилетие, и купил взамен у хозяина кафе старый седан, который тот замечательно отреставрировал. Я повсюду возил Беатрис в этой громыхающей колымаге. Я был королем безделья, а она была моей королевой.

Однажды вечером мы возвращались в Реймс из Парижа. Мы ехали медленно из-за густого тумана, но я не беспокоился. Беатрис прижималась ко мне, время ничего не значило. Я заметил промелькнувший знак, сообщавший, что мы прибыли в Мо. Было невозможно ничего разглядеть, кроме света фар, отражаемого туманом. Я предположил, где может находиться железнодорожная станция, исходя из того, что при каждой станции есть гостиница. Беатрис очень удивилась, когда я принялся звонить в звонок и колотить в дверь предполагаемого учреждения, которое казалось вымершим. Через длительное время раздраженный голос потребовал от нас перестать шуметь. Я настаивал. В конце концов, зажегся свет. Некто в черной шали и тапочках провел нас по лестнице. Пол скрипел. Ни слова не было произнесено, пока за нами не закрылась дверь. Беатрис все еще прижималась ко мне. Продолжая целоваться, мы улеглись в постель, освещаемую одиноким ночником. Деревянный каркас кровати скрипел невообразимо. Мы хихикали и перешептывались всю эту волшебную ночь, и скрип отдавался эхом во всем здании. В столовой на следующее утро шаль спросила нас, хорошо ли нам спалось, и Беатрис покраснела до ушей. Она вцепилась в свой горячий круассан, не сводя с меня глаз.

В конце второго курса студенты Института политических исследований должны были пройти стажировку. Мы с Беатрис только что объявили о помолвке. Мой будущий тесть обратился от нашего имени в городской совет Монпелье и выбил для нас назначение в город-побратим Монпелье, Луисвилл в штате Кентукки³³. Нас обоих отправили на небольшое местное предприятие, Трастовую Компанию Луисвилла. В стремлении угодить префекту, университет нашел нам жилье у местной великосветской дамы, старушки, жившей в величественном особняке колониального стиля. Выходившая замуж несколько раз, теперь овдовевшая, она была чрезвычайно возбуждена прибытием молодой пары. Тщательно проинструктированная, она приветствовала нас реверансом, достойным графа и графини. Она была так заботлива, что нам никак не удавалось выпроводить ее из комнаты. У меня были подозрения, что она проводила некоторые ночи, приникнув ухом к нашей двери в попытке расслышать вздохи, которых так не хватало в ее собственной жизни.

В банке Беатрис была назначена в юридический отдел, в то время как я попал в управление недвижимостью. Мы могли делать пятнадцатиминутный перерыв каждые два часа, бросаясь к лифту и проводя все время в поцелуях. С пуританской американской точки зрения это было шокирующим поведением и укрепляло в местных умах представление о французах. С этого момента мы были известны исключительно как «французские влюбленные». Мы продолжали это представление на улице, провоцируя множество возбужденных реакций: скрип тормозов, гудки клаксонов, дорожные заторы, взрывы смеха. Одна бедная провинциальная семья стояла, как вкопанная целых пять минут, глазея на нас, пока мы не скрылись из виду.

Однажды вечером наша хозяйка собрала весь цвет Луисвилла на барбекю у бассейна, чтобы представить своих аристократических влюбленных. Мы были влюбленными пташками без клетки, без ограничений. Пока мы были вместе, все были в восторге от нас.