Второе дыхание (ЛП)

Когда я лежал в темной комнате, я учуял запах еды в кухне, и в моем животе заурчало. На следующий день мы устроили праздничный обед, на который пригласили сорок горных жителей Корсики. Поццо давно не устраивали таких обедов. Абдель отвечал за организацию, запланировав еще барбекю. После обеда он отправился к соседнему пастуху за овцой. Он обнаружил, что они все костлявые, но в результате выбрал тридцатикилограммовую овцу. Я был внизу, когда он вернулся с ней. Три ее ноги были связаны, а четвертая двигалась свободно. Он ушел за ножами. Я сомневался в том, что мне стоит остаться. Я думал о Беатрис. Овца напомнила мне о ней – приговоренной к смерти – и обо мне, с моим параличом. Животное пыталось встать на свободную ногу, но у нее получилось лишь обернуться вокруг своей оси. Как часто я мечтал освободиться от паралича? Как часто я мечтал о том, чтобы у меня были силы поднять Беатрис из больничной кровати, чтобы быть ближе к ней, в нашей постели, чтобы она умерла у меня на руках. Больничные мясники держали ее до самой смерти. Они убили ее. Как она вытерпела столько страданий без жалоб? Она боролась с докторами и их властью всю свою жизнь.

Абдель нащупал сонную артерию и перерезал горло овцы одним резким движением. Полилась ярко-красная кровь, кровь цвета клубники. Вдруг я вспомнил, как дышала Беатрис, когда умирала, и осознал, что они убили ее раньше, чем я думал. Овца так же резко задышала, закрыла глаза, перестала двигаться, лишь грудь то вздымалась, то опускалась, резко и страшно содрогаясь. Затем она долго лежала спокойно, но Абдель сказал, что скоро ее настигнет агония. Ее несвязанная нога начала дергаться в конвульсиях, и мы оба заметили схожесть с моими дергающимися неуправляемыми конечностями. Она сильно дернулась последний раз, и затем Абдель спокойно развязал остальные ноги. С помощью веревки он закрепил животное над брезентом и ушел за Франсуазой, чтобы сделать несколько семейных фотографий. Мы устроились под лимонным деревом возле фонтана. Франсуаза сфотографировала нас: Абделя, овцу и меня.

Он воткнул палочку в одну из ее ног, между кожей и плотью, и надул ее, словно волынку. Животное раздулось, словно шарик, утраиваясь в размерах. Когда Абдель закончил, он попросил Франсуазу передать ему кусок веревки, чтобы подвесить ногу, и начал бить овцу. Стуки эхом отзывались по всей башне. Он был точен, как метроном. После отбивания мяса, Абдель взял нож и принялся разделывать животное. Меньше, чем за десять минут он нее остались только кости. Осталось только выпотрошить овцу и собрать потроха, чтобы приготовить их с овощами, поэтому в тот вечер моя комната наполнилась едким запахом.

Сангвинарные острова

Лежа на кровати в одной позе уже три дня с закрытыми глазами, я почувствовал, будто что-то поменялось. Мучения ушли. Я едва поверил в это: я не чувствовал боли.

В семь утра я позвал Абделя. Он пришел, как робот; он тоже не спал три дня.

– Абдель, включи что-нибудь из Шуберта, пожалуйста.

Я тяжело дышал, но это не имело значения. Боль прошла. Абдель принес мне завтрак.

– Абдель, пожалуйста, почитай мне псалом.

Суть я знал: Бог милостивый. И спасены будут все страждущие. Но я не понимал, я устал. Мне было тяжело уловить значение слов, что казались такими понятными.

Вечеринка началась в четверг вечером. Мы поужинали, а затем отправились в большое помещение, чтобы послушать певцов Алаты. В их песнях было столько печали: арабские интонации, громкое пение, низкие басовые голоса, что эхом раздавались в горах, заглушая крики канюков, которые летали кругами у нас над головами. Я устал, но не мог заставить себя покинуть помещение. Они пели для меня, для Беатрис. Я попросил исполнить «Славься, Царица». Они пели превосходно. Я погрузился в раздумья. Беатрис любила этот гимн. Они пели и смотрели на меня, прислоняя левые руки к ушам, голоса эхом раздавались повсюду. Я устал от эмоций. Когда они ушли, я не ел и не разговаривал, и слышал только многоголосие Корсики. Пастух нагнулся и поцеловал мою руку. Абдель не укладывал меня в постель до самой ночи. Меня трясло от лихорадки, и я плохо спал.

Впервые после прибытия на Корсику десять дней назад, я решил присоединиться к детям, когда они пошли на пляж. Моя двоюродная сестра Барбара, ее муж Филипп и их шестеро детей были в старом месте семьи Поццо, бухте, возле которой тридцать лет разбивали палатки. Точно так же, как и ее бабушка двадцать лет назад, Барбара плела гобелен в тени навеса, наблюдая за толпой. В полдень меня посадили возле нее, и я начал вспоминать пляж детства.