Второе восстание Спартака

Спартак помалкивал: когда на нее этак вот находило, не следовало и единым скептическим словечком опошлять возвышенный настрой. Превращалась в дикую кошку с напрочь отшибленным чувством юмора, разве что хвостом не молотила рассерженно по причине отсутствия хвоста...

Закинув руки за голову, она лежала рядом – смутно белевшее в ночной темноте пленительное видение и одновременно принадлежащая ему красавица, изученная до мелочей.

– Быть может, будет даже король, – еще более мечтательно сказала Беата. – Как в старые добрые времена. Об этом некоторые всерьез говорят – естественно, среди людей достойных, не вынося на всеобщее обсуждение. Идеально было бы пригласить, скажем, кого-то из английского королевского дома – наши доморощенные магнаты, есть впечатление, не вполне подходят. Попробуй нас представить на приеме в королевском дворце: я в белоснежном бальном платье и бальном фермуаре, ты – в парадном мундире, при сабле, а вокруг...

– А фермуар – это что, белые кружевные трусики? – спросил Спартак тоном деревенского пентюха.

– Деревня! Моментально сбил с высокого полета фантазии... Фермуар – это украшение. Между прочим, на прабабушкином – одиннадцать одних только крупных бриллиантов, не считая мелких... Хлоп хлопом, таких вещей не знаешь, а еще офицер...

– Ищите благородного, паненка.

– Не хочу. Хотя, как ты мог сам убедиться, выбор в случае чего был бы богатейший.

Спартак, рывком приподнявшись, навалился на нее без особых церемоний, сграбастал в охапку и поинтересовался на ухо:

– А твои благородные тебя могут вот этак?

Беата встрепенулась в его объятиях, вскричала шепотом:

– Помогите! Меня сейчас изнасилует клятый москаль, он уже...

И, закинув ему руку на шею, притянула к себе, откинулась на подушку, нетерпеливо направляя куда следует то, что надлежит.

...Узколицый язвенник, усмехаясь особенно желчно, глядя неприязненно, поинтересовался:

«– Значит, говорите, в парадном мундире? Золотое шитье сияет, сабля сверкает, шпоры, надо полагать, мелодично позвякивают, и во лбу звезда горит, совершенно по Пушкину? Ну-ну...»

На сей раз представший не пятном лица в темноте, а во весь рост, он выбросил вперед руку, она удлинилась не по-человечески, указательный палец уперся Спартаку в лоб, аккурат над переносицей, он был холодным, твердым, чертовски реальным, на лоб ощутимо давило...

Электрический свет ударил по глазам, показалось на миг, что он сорвался откуда-то с высот и летит вниз – как случается при пробуждении.

Поганое выдалось пробуждение. Спартак уже понял, что язвенник ему привиделся – а вот давившее на лоб дуло пистолета оказалось всамделишным.

– Ну-ну, – спокойно сказал державший оружие. – Лежать, лежать.

Люстра под потолком горела. Не шевелясь, Спартак бросал по сторонам отчаянные взгляды. И очень быстро убедился, что ситуация даже хуже, чем просто хреновая. Положение самое безвыходное, в котором ничего не предпримешь: из такого положения не кинешься обезоруживать, драться – тому, с пистолетом, достаточно нажать на спусковой крючок...

И над недвижной Беатой стоял такой же – в штатском плаще, в надвинутой на лоб шляпе, тоже застывший, как идиотский монумент неведомо кому. Еще четверо или пятеро – сытые штатские морды с пистолетами наготове – разместились по обе стороны кровати. Спартак покосился на двоих со своей стороны. Один смотрел с усталым равнодушием человека, немало повидавшего на своем веку такой вот рутины. Другой, гораздо моложе, улыбался Спартаку азартно, едва ли не дружелюбно, с физиономией выигравшего в казаки-разбойники дворового шпанца: попался, ага, наша взяла, чур-чура!

Из-за их спин, бесцеремонно раздвинув обоих в стороны, показался очередной штатский: мужчина лет сорока пяти, с добродушной щекастой физиономией завсегдатая пивной и колючими глазами, совершенно этой физиономии противоречившими.

– Мне безумно жаль, что приходится нарушать такую идиллию, – без улыбки сказал он по-польски. – Вы так очаровательно спали, словно два голубочка. Мы, немцы, народ сентиментальный, но не настолько же, господа мои, чтобы позабыть о суровой службе... Как вас зовут, я уже знаю. Моя фамилия Крашке, чин не особенно и выдающийся, совершенно заурядный: гауптштурмфюрер. А вот организацию имею честь представлять незаурядную. Ее сокращенное название всему свету известно как гестапо. У меня стойкое впечатление, что вы, молодые люди, об этом учреждении слыхивали хотя бы краем уха... Я прав?

Наступило долгое молчание. Крашке пожал плечами:

– Молчание, согласно пословице, означает согласие...

– По какому праву... – начала Беата и тут же безнадежно умолкла.