Второй год новой эры

Поняв, что от Люси ничего вразумительного не дождешься, я обратилась к Виктору. Он как раз отнял руку от лица, и я увидела четыре глубокие царапины на его щеке – кровоточащие, нанесенные со знанием дела. Такие повреждения, которые останутся на лице в течение достаточно долгого времени, женщины обычно наносят, когда хотят не столько причинить боль, сколько унизить. Да чем же этот мальчик мог так разозлить Жебровскую? Мне он казался вежливым и дружелюбным, несмотря на дурацкие штампы, свойственные его эпохе. Но он же, являясь продуктом своего времени и своей культуры, в них не виноват.

Мне даже не пришлось расспрашивать его. Заметив мое приближение, он взволнованно обратился ко мне:

– Эта девица… Она сама подошла ко мне и заговорила по-французски… Я не сказал ей ничего плохого… Я был вежлив, мы спокойно разговаривали… Она внезапно набросилась на меня и поранила своими ногтями… Она сумасшедшая… – Он сокрушенно качал головой, разглядывая свою измазанную в крови ладонь.

– Мерзавец, гаденыш! – взвизгнула Жебровская. – Ты показал передо мной свою спесь, паршивый щенок! Презираешь поляков, да? Вот за это и получил! Высокомерный подонок! Будь моя воля, я бы тебя вообще утопила!

Глаза ее горели, как у демоницы. Для меня же кое-что стало проясняться.

– В чем дело? Что они говорят? – нахмурившись, спросил месье Петрович.

– Виктор утверждает, что не сделал ничего дурного, а мадмуазель Марин говорит, что парень пострадал за свое высокомерие и за то, что ненавидит поляков.

– Он ей так об этом и сказал – что он их именно ненавидит? – в голосе вождя послышалась обеспокоенность, и я его поняла. Ненависть – это совсем не то, что нужно в наших условиях. Мне уже рассказали, что когда месье Петрович и месье Андрэ убивали людоедов, у них не было к ним ненависти, они просто хотели устранить проблему. И потом, когда они перевоспитывали их женщин, ненависть в их действиях тоже отсутствовала, и именно поэтому они сумели добиться своего.

– Не знаю, месье Петрович, – ответила я после некоторого размышления. – Виктор утверждает, что не высказывался оскорбительно в отношении мадмуазель Марин, а она напала на него и расцарапала лицо.

– Люся, – с нажимом произнес месье Петрович, переглянувшись со своей женой, – пожалуйста, постарайся выяснить, как было дело и кто виноват в произошедшем. Жебровская, конечно, то еще дрянцо, но не думаю, чтобы она стала усугублять свое положение просто так, без всякой причины.

Я вздохнула. Мне уже стало понятно, что Виктор не чувствует за собой никакой вины, а разговаривать с Жебровской было сомнительным удовольствием. Но раз вождь сказал – надо делать.

– Марина… – обратилась я к своей бывшей ученице, – пожалуйста, успокойся. Скажи, почему ты считаешь, что Виктор вел себя оскорбительно?

– «Марина, успокойся!» – дурацким голосом передразнила она меня. – А какой смысл тебе что-то объяснять? Я все равно всегда останусь виноватой! Знаешь что – отвали-ка ты от меня. Что ты о себе вообразила? Что я сейчас начну оправдываться тут перед тобой? Да кто ты такая? Иди, милуйся со своим дикарем! И оставь меня в покое!

Теперь она уже перестала дергаться в руках туземок. Она стояла прямо, насколько позволяли отведенные назад руки, глядя на меня горящими глазами. Теперь она была похожа на ведьму, которую приговорили к сожжению на костре.

Я повернулась к месье Петровичу.

– От нее ничего не добьешься, – сказала я, разводя руками. – Она только ругается и говорит, что оправдываться нет смысла, потому что все равно во всем обвинят ее.

– Вот как? – вождь задумался. – Тогда поговори с мальчишкой. Пусть во всем подробностях расскажет об их разговоре.

– Хорошо, – кивнула я и обратилась к Виктору: – О чем вы разговаривали?

– Ну, она посочувствовала мне… – начал тот, с испугом поглядывая на Марину и машинально потирая пораненную щеку. – Сказала, что теперь все будет хорошо… Сказала, что понимает меня, рассказала, что ее предки тоже были вынуждены бежать после революции и жить в эмиграции…

– Переводи! – приказал мне месье Петрович, внимательно вслушиваясь во французскую речь и пристально вглядываясь в моего собеседника.

Я добросовестно перевела.

– Я тоже выразил ей сожаление… А потом сказал, что хочу отдохнуть…

Я перевела.

– Спроси у него – и это все? – сказал месье Петрович.

Я спросила. Виктор подтвердил, что да, все. Он смотрел на меня ясными глазками, явно уверенный в своей святой непогрешимости. Месье Петрович задумчиво молчал, переведя внимательный взгляд с Виктора на Жебровскую. И та, в свою очередь, тоже напряженно следила за его реакцией. И наконец, не выдержав долгого молчания, мадмуазель Марин воскликнула по-русски: