Второй год

"Урод это Сиглер конченый", — я вспомнил и представил себе мою мать, которая тоже растила меня одна, без отца, — "мать за него переживает, а он, козёл, из части бегает. Чего же такого он ей понаписал, что она к самому замполиту полка обратилась? Только бы моя не додумалась Плехову писать! Позора не оберешься, если такое письмо от моей матери перед полком зачитают. Я ей ничего такого про дедовщину, про то, что летал целыми днями и хронически не высыпаюсь не писал. Я всегда — бодренько… "Все в порядке, мама, твой сын в полку — один из лучших!". Надо сегодня же вечером ей еще одно письмо написать, чтоб не волновалась".

Закончив чтение, Плехов повернулся к Сиглеру:

— Ну, что скажешь, воин?

Сиглер сопел и глядел себе под ноги.

— Твоя мать вон какие письма душевные пишет. Переживает за тебя. Ждет тебя домой. А ты из части бегаешь.

Сиглер засопел громче и стал краснеть.

— Будешь еще бегать? — Плехов подошел к нему вплотную и положил руку ему на плечо, — Будешь еще бегать, тебя спрашиваю?

— Не бу-у-уду, — прогундосил Сиглер.

— Громче, глядя своим товарищам в глаза скажи, — замполит указал рукой в зал.

— Я больше не буду бегать, — чуть громче повторил Сиглер.

— Ну, то-то, — одобрил его Плехов, — конвой свободен, — кивнул он выводным.

— Если кто-то из вас хоть разок пальцем тронет этого… — Плехов обращался теперь к нам, — …этого младшего сержанта, то даю слово офицера — сам лично за руку в трибунал отведу. Вольно, разойдись. Все действуют по распорядку.

На сегодня политико-воспитательные мероприятия были окончены и полк вышел из клуба, жарко обсуждая эти два таких непохожих письма. Все были единодушны — старшего лейтенанта было очень жалко. Мужик в Афгане честно два года оттарабанил, а его уже из Подмосковья выдернули и под "вышак" подвели. А Сиглер — просто урод и ушлепок. Такого "воспитывать" — только руки марать. Никто больше не собирался бить Сиглера. Не из-за снисхождения к нему, а из-за жалости к его матери, наверняка — очень хорошей женщине. Почти такой же хорошей, как мать каждого из нас.

Сиглера в тот же день перевели на скважину. На водокачку, которая питала полк водой. Водокачка располагалась за полком, примерно в километре и бегая ежевоскресные кроссы мы пробегали мимо нее. Если и было в полку место, которое можно было бы назвать санаторием, то это была не столовая, не полковой медпункт и даже не продсклад. Это была водокачка. Во-первых, у них была вода. Это же — и во-вторых, и в-третьих. Во-вторых, вода в отличие от полковой, была не жутко хлорированная, а пресная и когда готовились печатать фотографии за водой ходили именно туда, хоть это и было далеко. В-третьих, раз вода была в неограниченных количествах, то вокруг палатки бурно росла трава и даже тянулись к небу два тонких деревца. В самом же полку не было ничего зеленого — ни травинки, ни кустика — кроме палаток и наших хэбэшек, да и те зелеными были только зимой: летом выгорали добела. В-четвертых, на водокачке не было дедовщины. По своей кротости личный состав скважины опережал даже писарей и за полноценных солдат они не считались. Бить их было не принято. Как женщин и детей. А в-пятых, на водокачке был свой приемник, на котором можно было поймать музыку, чаще всего чурбанскую, или послушать свежие новости… на персидском и китайском языке. Но, сколько волка не корми…

Через две недели Сиглер сбежал и с водокачки.

Навсегда.

3. На Балх

О том, что в январе полк идет на операцию в Балх все узнали дня за два до самой операции.

— Разъелись тут за зиму, — прищурился на нас комбат, когда объявил нам, чтобы мы готовились к выезду, — вон какие загривки нагрызли, пока в полку сидели. Ну, ничего: на Балхе пару килограмчиков скинете.