Второй круг

И еще он подумал, что Строгову хорошо выступать там, где его никто не знает. Здесь же всякое его слово через минуту, когда все придут в себя, оборачивается против него и выступление превращается в фарс.

Петушенко, захваченный выступлением Строгова и вдохновленный его примером, попытался и сам выступить — жалкая пародия! — и обрушился на бездельника Дубова. Строгов вдруг перебил его, сказав ни с того ни с сего, что берет Дубова в свою бригаду на перевоспитание. Петушенко замолк на полуслове, и его глаза округлились. Строгов этим своим действием как бы показал, что передвижением личного состава смены занимается он, а не начальник. Петушенко так и застыл — понял, что Строгов его подловил и даже унизил, но заявить, что не позволит двигать людей, не мог — это смахивало бы на самодурство: докажи, что Строгов старается не для общего блага — берет разгильдяя на перевоспитание. Впрочем, все, что бы ни делал Строгов, бывало только для общего блага. Для себя он бы и шагу не ступил. Вот ведь есть такие люди, которые думают только о других.

Росанов, слушая весь этот вздор, с ходу решил вести свою политику: не трожь меня, и я тебя не трону.

После разбора, когда техники разошлись кто куда и только бригада Строгова в коридоре проводила свой «микроразбор» (это правило ввел Строгов), Петушенко подозвал Росанова и сказал:

— На «тридцать второй» движок не запускается. Что будем делать?

Такой дефект (Росанов уже все заранее обдумал) был однажды в цехе трудоемких регламентов. Случаются на некоторых самолетах самые нелепые, не вытекающие из логики явления, которые не всегда объяснишь. И это был один из случаев, ставших известным как совершенно идиотский. Росанов вел специальную книжку, в которую вклеил микрофотографии схем самолетных и моторных систем и записывал все выходящее из ряда обычного. Он даже записывал, какой инструмент нужен для устранения такого-то дефекта. Как говорится, порядок освобождает мысль. Иногда, желая произвести впечатление, перед тем заглянув в книжку, говорил:

— Возьми ключ на семнадцать открытый, звездочку на одиннадцать, отвертку под крест и длинную отвертку и пойдем на самолет.

Вот и сейчас он высказал свои соображения об этом дефекте Петушенко. Тот запомнил сказанное и вышел в коридор.

Строгов уже провел разбор. Петушенко поднял руку, когда техники собрались расходиться — все задержались, и, сделав вид, будто думает, и выдержав паузу, повторил слово в слово, что услышал от Росанова. Росанов выслушал Лепестка, даже головой кивнул: понял, мол, вас, товарищ начальник, и одобряю ваше мудрое решение. Лепесток стрельнул взглядом в его сторону, и его «пуговки» под сосульками бровей потеплели.

«Как все просто! — поразился Росанов. — А-а, плевать! Я ему благодарен уже за то, что хоть глазами не сверкает. И я не хочу усложнять свою жизнь, получая уколы от подкалываемого мною начальника. Так спокойнее. Да и вообще он неплохой малый. И сюда я прихожу работать, а не «бороться».

Он пошел поглядеть на свои самолеты и записать, где какой борт находится. По дороге нагнал бригаду Строгова.

— А где бригадир? — спросил он.

— Травит баланду в отделе перевозок. Во человек! Все знает, — сказал техник, загорелый, крепенький и ловкий, с наглецой во взгляде, по фамилии Лысенко, по кличке Академик. — А Лепесток как черт ладана боится матчасти, — продолжал Академик, — вот и нашел наконец черную лошадку. Теперь он на тебе будет пахать… Он теперь ни к одному самолету не подойдет. До чего ж он не любит запускать двигатели! Все-таки риск. Вон господин Мишкин!..

Рядом шагал скромный молчаливый сачок Дубов, взятый на перевоспитание Строговым. В его руке позвякивало пустое ведро для промывки деталей.

Академик продолжал:

— А вообще зря ты в нашу смену напросился, товарищ инженер. Один Строгов чего стоит!

«Тоже все знает», — отметил про себя Росанов.

— И ты взвоешь, и нам будет хреново. У Лепестка ведь освобождается время. А что он будет делать в свободное время? Ночью спать в кабинете начальника цеха, а потом с новыми силами ловить других спящих и вообще делать гадости. Ну зачем ты сам напросился сюда?

— А-а, там начальник глазами сверкает, — ответил Росанов.

Академик захохотал. Глядя на него, тихо осклабился и бездельник Дубов.

— А ты, малый, видать, ничего, — предположил Академик, — это ты рассказал Лепестку, как запустить движок на «тридцать второй»? Сам-то он в матчасти не волокёт.

Росанов почувствовал некоторую неловкость: с одной стороны, оно, конечно, приятно, когда поливают твое непосредственное начальство, а с другой — нельзя ведь и не пресекать таких выступлений.

— Кто идет на «тридцать вторую»? — спросил он. — Ты, Дубов?

Росанов еще днем присмотрелся к Дубову. Вежливый, тихий, симпатичный, похожий на чистенького солдатика, с восторженно-звездным взглядом. Было в нем что-то инкубаторское, неживое. И еще он спал на ходу. Петушенко не зря клеймил его позором за сачковитость.