Второй кубанский поход и освобождение Северного Кавказа. Том 6

На другой день, не так рано, мы выступили в восточном направлении. Был я тогда во взводе, который состоял, вместе со мной, из семи-восьми человек, да и вся сотня не превышала 35 человек. Пройдя 5—6 верст, мы остановились, тогда как другие эскадроны пошли вперед, пока их не остановил огонь противника, занимавшего село. Передние эскадроны ввязались в бой. Красные открыли довольно меткий артиллерийский огонь. Вскоре ветряная мельница перед селом была занята нашими частями. Весь бой, принимавший затяжной характер, был в поле нашего наблюдения. Начала отвечать и наша артиллерия. Санитарка возила раненых. Взрыв у мельницы. Полетели вверх комья земли и лошадь со всадником, под которой разорвался снаряд. Кажется, зацепило и еще кого-то. Наши все продвигались вперед.

Начало вечереть, когда мы получили приказание построиться фронтом на юг: надо было остановить наступавшую оттуда группу красных. Перевалили взгорье и увидели очень густую, но недлинную цепь противника. Пошли рысью на сближение. У красных – никакого замешательства, и открытый ими огонь не так уж силен. Когда мы перешли на карьер – стрельба усилилась. Цепь красных не теряет своей стройности, хотя уже близко – можно рассмотреть отдельные лица. Я не слышал команды, но вдруг заметил, что наша жиденькая лава повернула назад. Мне трудно было остановить мою «неудачку» сразу: она чуть замялась, и в тот же момент я упал на правую сторону, а лошадь камнем свалилась влево.

Боли я не чувствовал, но сдвинуться с места не мог: левая нога не двигалась. Мысли – что молнии. Красные подходят, а наших нигде не видно. Вытащил револьвер из кобуры. Обойма полная. Выбросил один-два патрона для проверки. Никакого страха, волнения или колебания. Револьвер у виска. Взор прикован к подходящим красным, а мысли мчатся своим чередом: мать, отец, семья и все прошлое. Подсознание распоряжается самостоятельно. Еще рано: те, впереди, хотя уже близко, но как будто остановились.

Трудно сказать, сколько прошло времени – такое переживание не знает ни часов, ни минут. Почти стемнело. Сзади кто-то схватил руку с зажатым в ней браунингом и с какой-то шуткой быстро отвел ее в сторону. Два офицера из нашей сотни! Они подползли незаметно, пользуясь уже густыми сумерками… Один из них калмык, хорунжий Харашкин, а другой, который и рассказал историю поисков – о нем речь будет впереди. Оттащили они меня немного и стали пробовать снять сапог, и здесь только я впервые ощутил боль: страшную, острую, режущую. Принесли носилки. Разрезали и стащили сапог. Нога как бы переломилась в голени. Наскоро перевязали и на носилках донесли до подводы… Какая-то хата – перевязочный пункт. Лежу на соломе на полу. Наконец бегло осмотрели: раздробление обеих берцовых костей. Ногу положили в лубок из двух тонких досок. Большой надлом берцовой кости вышел наружу. Пуля, раздробив мою ногу, пронзила и сердце лошади.

Рано утром уложили меня на подводу, объявив, что везут нас в Ставрополь и что большая часть дороги идет вдоль фронта, поэтому всем могущим владеть оружием были выданы винтовки. Наш караван состоял более чем из десятка подвод. Сухая, но ухабистая дорога при быстрой езде на каждой встряске вызывала такую острую боль, что в голове мутнело. Но надо было спешить, чтобы ночь не застала нас в дороге. Волнения, вызываемые необеспеченностью дороги, боль, обратившаяся в продолжительное мученье, не передать словами! Уже поздно вечером въехали мы наконец в Ставрополь. Этого города я совсем не знал. Истинные адские муки начались, когда мы стали подниматься по улице, мощенной крупным булыжником. К несчастью, ехать пришлось долго. И теперь дрожь пробегает по телу при этом тягостном воспоминании – тогда я и плакал, и ругался.

В госпитале сейчас же взяли на перевязку. Нога чудовищно вспухнула. Женщина-врач сперва заявила, что у меня торчит наружу застрявшая пуля. Пришлось сказать, что пулю следует искать в убитой ею лошади. Утром началась погрузка в поезд для отправки в тыловой госпиталь.

Только на четвертый день попал я в Ейский госпиталь на операцию. Делал ее молодой симпатичный врач, доктор Фокин. Нога моя еще больше распухла и посинела, представляя собой большую темную колоду. Кончилась моя фронтовая жизнь – началась лазаретная. На операцию я шел с большим опасением, ибо вид ноги не обещал ничего доброго, а спросить доктора, что он собирается с ней делать, как-то не решался, да и не сказал бы он мне. Под маской досчитал я до 20 и «провалился». Проснулся я, когда меня везли обратно в палату.

Делать большую и сложную операцию не нашли нужным и лишь обрезали часть выходившей наружу кости, зашили рану, а всю ногу, до самого бедра, положили в гипс. На койке уже все было приготовлено для вытяжения. На ступню надели крепкую петлю, к которой привязали длинную веревку с крючком на конце. Веревка была пропущена через блок, находившийся на уровне ноги, и через второй, метром выше. На крючок вешался мешок с песком положенного веса.