Второй после Солнца. Часть вторая

– Пой, подлый, пой, пока не обпоёшься, – он рёк беззвучно, но неумолимо.

Что оставалось делать мне – сдаться? Сами сдавайтесь, а я ласточкой запел единственное, что умел, запел любимую песню всех прогрессивных цуцундров – свой замечательный гимн:

– Хигашо цуцундгом быть,

Вегно Године служить!

И люди слушали, плакали, забывали о своём позоре и дарили мне, кто – сухарик, кто – копеечку, кто – цветок гибискуса, а кто и вообще два талона на дневной сеанс к логопеду.

Когда же скопились у меня четыре рубличка, я отдал их служке (и служка взял их с поклоном) и покатился в мохнатый дьяволов испод, засосанный его шершавым языком, зарывать (или смывать, а может, праздновать?) свой последний позор, посасывая свои сухарики и занюхивая их цветком гибискуса, но зыркал в оба глаза, и они не оставались в долгу, во весь опор сигналя мне: о приближении старца, о приближении узкого старца, о приближении узкого старца с чёлкой, о приближении узкого старца с длинной чёлкой.

И голосил узкий старец с длинной чёлкой:

– Опомнитесь, люди, куда бежите?!

И прожигал суетливых взглядом, исполненным неземной глубины.

Я оробел и спрятал в карман подштанников свои цветки и свои сухарики – но бессильны оказались его узкие длинные руки, вяло преграждавшие путь в клоаку диаволову, где перекатывался по кругу с кочки на кочку – с геморройной шишки на геморройную шишку – бесконечный и потому безначальный состав с заколоченными крест-накрест дверьми. Оскаленные рожи строили мне оскаленные рожи из заманчиво горящих окон и глумились надо мной и над старцем, и беззвучно хихикали. И я заплакал оттого, что не с ними, и воззвал из глубины моей непутёвой сущности:

– Откгойте же мне, бгатия, откгойте, пустите меня, бгатия, пустите! Хочу загыться к вам, хочу быть с вами, и в гоге и в гадости: одна догога отныне у нас, и судьба одна!

И рожи их разгладились в лица, и распустились ухмылки в улыбки, и руки друзей втащили меня в вагон, но лишь наполовину: зад мой с торчащими из него во все стороны тонкими ножками болтался снаружи, поджатый в ожидании неминуемых неприятностей, а пучеглазая физиономия веселила моих новых друзей. Только могучим усилием своего либидо перетащив сердце из пяток в желудок, я сумел поколебать скорбно-бесчувственное равновесие своего порозовевшего тела и кувыркнуться в вагон.

– Что ж ты делаешь, сволочь?! – укорили меня мои новые друзья.

– Ты, паскудина, лишил нас заслуженной радости! – упрекнули меня они же.

Но пропела проходившая мимо старушка:

– Вздравствуйте, люди добрые!