Второй после Солнца. Часть вторая

Он поднимался на эшафот, озираясь по сторонам, – отыскивая, видимо, в толпе Аркашу.

– Экая головорубка хорошая, – похвалил Пугачёв топор, невольно привлёкший его внимание своим минималистским дизайном.

Глашатай зачитал обвинительный манифест. Пугачёв внимательно слушал его, стараясь запомнить каждое слово.

По прочтении манифеста самозванец наскоро попрощался с жизнью, Господом и православным народом. Его бросились раздевать.

– Аркаша! – крикнул Пугачёв последним предсмертным криком. – Здесь ли ты? Видишь ли ты мою муку?

– Здесь я, здесь, родимый! – басом гаркнула из толпы Дарья.

Окровавленная голова Пугачёва, вздёрнутая палачом за волосы над толпою, была ей ответом.

10 (21) января, лёжа в неубранной арестантской койке, Аркаша предавался сладчайшей из грёз: голова Пугачёва катилась из Москвы в Петербург. Сочные злодейские губы причмокивали от одного им понятного воспоминания. «А докатицца она хотя бы до Яжелбиц?» – спрашивал мужик Антип брата своего Антипа. «А чего не докатицьца? Докатицца», – уверенно отвечал ему брат Антип.

Голова докатилась уже до Валдая, когда дверь в камеру с грохотом распахнулась. На пороге, потирая ушибленный лоб, стоял полковник Псковский.

– Полковник, вы пришли меня удавить? – спросил Аркаша, позёвывая.

– Почти угадали-с. А хотите, дам вам подсказку? – любезно предложил Псковский, изрядно порадованный Аркашиной сообразительностью.

– Нет, я хочу догадаться сам. Мне предложено удавиться без посторонней помощи?

– Так точно-с! В яблочко-с!

– А если я, допустим, откажусь это делать или проделаю такой фокус с вами вместо себя?

– Тогда одна вам известная молодая особа будет обречена испытать на себе всю тяжесть гнева почти что небесного. Ну как, я вас убедил-с?

– Пожалуй, – бодро согласился Аркаша, причмокнув от одного ему понятного воспоминания. – Ну давай, что ли, свой шнур – или что там у тебя.

Полковник тотчас же вытянул из-за ворота корсетный шнур.

– Чей-то подарок? – спросил Аркаша.

Подобный шнур среди всех дам Российской империи он встречал только у Дарьи и государыни.

– Подарок женщины – молодой, красивой и знатной, – с лукавинкой в голосе произнёс Псковский.

– Слышь, брат, ты у государыни нынче в фаворитах-то? – полюбопытствовал Аркаша, прилаживая на шее удавку.

– Да как будто-с, – не без гордости отвечал полковник.

– Тогда сохрани этот шнур, – посоветовал Аркаша, – он тебе ещё пригодится. Размер ворота сорок первый? Значит, будет тебе в самый раз.

– Дозвольте помочь вам испустить дух? – спросил тронутый заботой полковник.

– Не надо, братец: побереги силы.

«Эх, разведи нас, Господи, на этом свете и сведи на следующем», – вздохнул Аркаша.

И, намотав на кисти рук концы удавки, он медленно потянул их в разные стороны.

– Мне приятно, приятно, – шептал холодеющими губами Аркаша, разметавшись по простыням и широко раскинув беломраморные колонны ног. – Мне никогда ещё не было и не будет уже так хорошо, и я хочу умереть и унести с собой это сладкое ощущение любви и печали – любви к Божьим творениям и печали по их неизбежному несовершенству.

11. Трое в городе, не считая Зомбинов + 12. Все персонажи из твоих ночных кошмаров

В трудную для друга Аркаши минуту Павел пришёл к нему с бутылкой и банкой, полной консервированной кильки в ароматном томатном соусе.

– Давай выпьем, – по-партийному прямо предложил Павел. – Где у тебя консервный нож?

– Ценю твою жертву, – признался Аркаша сызмальства не пившему Павлу. – Но коммунист не должен жертвовать принципами даже перед лицом вечности. Мы сделаем так: бутылку – мне, банку – тебе.

– Вечная память Ганге, – проникновенным голосом сказал Павел, поедая рыбин столовой ложкой. – Другой такой нет и не будет.

Аркаша молча осушил гранёный стакан. Говорить о Ганге он не мог, но слушать хотел.

– Эх, хороша рыбка! – сообщил Павел, вылизывая банку. – Как ты один?

– А я не один, – ответил Аркаша, допивая подарок. – Со мной земляне.

– Хорошо, что ты не один, – обрадовался Павел, с гримасой обнюхивая горлышко пустой бутылки. – Потому что я взял отпуск и завтра уезжаю. Куда – не скажу. Вернусь ли – не знаю.

– И не надо, – сказал Аркаша.

– Чего не надо? – спросил Павел.

– Ничего не надо, – сказал Аркаша и пошёл спать.

Павел не стал забирать с собой ни банку, ни пустую бутылку. Он вернулся домой налегке, а утром вышел из дома с одним лишь старинным чемоданом в блестящих металлических нашлёпках по углам, с которым его дед когда-то приехал покорять Москву.

– Мамо! – сказал Павел на прощание. – Не жди меня, мамо, вскорости. А еду я исполнять свой долг. Куда – не скажу. Вернусь ли – не знаю.

– И не надо, – сказала мать.

– Чего не надо? – спросил Павел.

– Ничего не надо, – сказала мать и пошла спать.

Совесть не позволяет мне молчать более. Здесь и теперь я вынужден открыть вам страшную тайну: я – цуцундр! Да, я – цуцундр, цуцундр, цуцундр!