Второй после Солнца. Часть вторая

– И вот твоя благодарность, – сплюнул Псевдоаркаша. – А ведь это я способствовал твоей популяризации в массах, я наделил тебя естественными руссконародными чертами, я лишил твой образ засушенной мумиеобразности. Кем бы ты был без меня, без моего подвижничества? Просто писашкой – фигуркой, положительной до безобразия и потому глубоко противной нашему народу. Впрочем, если хочешь компенсировать ущерб, нанесённый твоей сусальной личности, я готов разрешить тебе месяцок поработать псевдомной, но на вознаграждение не рассчитывай – на содержание я тебя не возьму, ты не в моём вкусе.

– Кто ты, как зовут тебя? – спросил Аркаша, весело рассмеявшись: Псевдоаркашина речь ему очень понравилась, в отличие от самого самозванца.

– Белладоннин я, Игорь Батькович, – нехотя ответил Псевдоаркаша, озадаченный весёлым Аркашиным смехом.

– Ну что же, – помедлив, сказал Аркаша, – живи, Игорь Батькович Белладоннин. Живи, но помни, – и строго погрозил кому-то незримому пальцем.

И я живу. И помню. И пишу.

Аркаша же меж тем распорядился ввести Лжегангу. Ввели Лжегангу. Не без удивления Аркаша опознал в ней Виталию.

– Снимать штаны здесь? – спросила Виталия. – Или в порольной?

А Павел тем временем шёл на свидание с Партией. Душа его тревожно и радостно колыхалась в такт его шагам: Павел шёл донести Партии на себя. «Я выполнил твоё задание, Партия, – собирался донести Павел. – Город Зомбинов найден, их заговор подавлен, Зомбины перевоспитаны, завод по производству презервативов заложен, попутно спасена честь великого Глюкова».

Партия на свидание не пришла – Павла продинамили.

Застигнутые врасплох моим признанием, серо-гнилушечные замерли, осмысливая мои слова: их восстание захлебнулось в моей откровенности.

И я воззвал к ним, видя их замешательство:

– Дайте мне ваши крючья или что у вас там, и я сам сделаю так, что вам будет приятно!

И они, предвкушая и хихикая от своего предвкушения, дали мне крюк, сработанный из чьего-то клыка – вероятно, акульего, и с любопытством смотрели на меня полупустыми глазницами. И маленький и худенький у стены распрямился, и лицо его разгладилось, и он глядел на меня со страхом и восхищением, и он любил меня в тихом ночном саду своей души. И я всадил костяной клин себе под ребро, и полоснул вбок, насколько хватило сил, и ещё раз вонзил, уже меж других рёбер, и тут они, взбудораженные запахом хлынувшей крови, набросились на меня и стали рвать меня на куски. Но я успел увидеть, как съёжился он, стоявший у стены, как скорчилось его лицо, и рука скользнула под ремень.

И они пинали и топтали меня, и мозжили моё лицо своими немощными кулачками и всем, чем придётся, и кости мои хрустели, и лопались мои сосуды, и их прозрачная плоть сливалась с моей плотью, а я любил их кулаки и подошвы.

И получив от меня своё, они успокаивались, отползали и засыпали до следующего трубного зова, новые же страдальцы сменяли их.

И я видел, как ОН («Он – это я», – понял я) отделился от стены и пробился ко мне, и упал под меня, и нас не стало.

13. Детки-матери

«Здоровые ребята – эти древние греки, – подумал Аркаша, любуясь крепкими торсами и мясистыми ляжками, – но до меня им всё равно далеко».

– Слышь, качок, – обратился он к одному из них – самому, пожалуй, амбалистому, – угости командира сигареткой.

– О, богу подобный Аркаша, у меня лишь «Пегас», – ответил грек, посверкивая шеломом.

– «Пегаса» нам не надо, – сказал Аркаша, отстраняясь.