Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

А вас прошу, моя добрая Юлия, или по-русски Улинька <…>, если у вас будет свободное время в вашем доме, набрасывать для меня слегка маленькие портретики людей, которых вы знали или видаете теперь, хотя в самых легких и беглых чертах. <…> мне теперь очень нужен русский человек, везде, где бы он ни находился, в каком бы звании и сословии он ни был. Эти беглые наброски с натуры мне теперь так нужны, как живописцу, который пишет большую картину, нужны этюды. <…> Если же вас Бог наградил замечательностью особенною и вы, бывая в обществе, умеете подмечать его смешные и скучные стороны, то вы можете составить для меня типы, то есть, взявши кого-нибудь из тех, которых можно назвать представителем его сословия или сорта людей, изобразить в лице его то сословие, которого он представитель, – хоть, например, под такими заглавиями: Киевский лев; Губернская femme incomprise; Чиновник-европеец; Чиновник-старовер, и тому подобное. А если душа у вас сердобольная и состраждет к положенью других, опишите мне раны и болезни вашего общества. Вы сделаете этим подвиг христианский, потому что из всего этого, если Бог поможет, надеюсь сделать доброе дело. Моя поэма, может быть, очень нужная и очень полезная вещь, потому что никакая проповедь не в силах так подействовать, как ряд живых примеров, взятых из той же земли, из того же тела, из которого и мы (письмо от 6 (18) марта 1847 г., Неаполь).

Приведенные выше извлечения из писем очень ярко свидетельствуют о том, насколько Гоголь в это время одержим был идеей, для выражения которой подбирал слова хотя и разные, но, по сути, ставшие чередой окказиональных синонимов: очерк, живой портрет, личный портрет, живой пример, тип. О своем предприятии Гоголь говорил при этом как об исконно русском, резко критикуя идеалы, которыми «напичкали головы французские романы».

Парадокс же этой «русскости» заключался (как это часто бывает) в том, что гоголевский замысел получить «живые портреты» от своих знакомых, чтобы использовать их далее в собственной прозе, неожиданно и, по-видимому, неосознанно для самого писателя (а может быть, и нет) оказался в мейнстриме тех процессов, которые происходили в это время в западноевропейской литературе.

Позволю себе сразу же оговорку. Все, о чем ниже пойдет речь, есть отнюдь не поиск генезиса тех или иных гоголевских художественных идей, тем более что генезис, если им серьезно заниматься, требует доказательств, а ими в данном случае мы не располагаем. Задача, которую я здесь ставлю перед собой, – это скорее воссоздание того достаточно широкого контекста жанровых поисков и художественных идеологем, в который вписывалась уникальная в своем роде попытка Гоголя придать своему художественному тексту этическую телеологию, не посягнув при этом на собственно эстетическое его качество.

Казалось бы, «новая» литература в Англии (Байрон, Шелли…) и во Франции, где в 1830–1840‐е годы тон задавали «неистовые» романы, заставила европейцев забыть добрые старые нравоописательные очерки, занимавшие столь большое место в литературе предшествующих периодов. Однако литература эта, претендовавшая на новизну, очень быстро сама превратилась в клише и, если и не наскучила многим, то, во всяком случае, заставила с большей серьезностью взглянуть на те ценности, которые ею же и были отринуты. Русский литератор, пытавшийся осмыслить закономерности данного процесса, писал: