Вторжение

Темнело, но жара, кажется, ни на градус не спа́ла. Вокруг меня вились комары. Тонкая полоска кожи между джинсами и кедами горела и чесалась. Парк наполнялся взрослыми. Сахарную вату сменяли сигареты, вафельные стаканчики с мороженым – бумажные с пивом. Ночь – время бездетных. Аттракционы скоро стряхнут с себя липких детишек, ночные люди разбредутся, облепят скамейки, как мухи. Я не могла сдвинуться с места, не могла себя заставить. Мама меня убьет. И за конфеты, и за то, что сбежала. Ну и пусть. Ну и пусть.

Неподалеку заиграли на гитаре, прокуренный женский голос запел Земфиру. Застрянет в голове, как обычно.

Лежим в такой огромной луже

Через разбитые очки смотреть было больно, и я закрыла глаза.

– Варвара! – услышала я голос.

Сердце будто сигануло в пропасть, но оттолкнулось и взлетело, ударилось о ребра. Леся. Взъерошенная какая-то, растерянная. Во вчерашней мятой блузке и юбке этой короткой. Только в кроссовках. Волосы наспех прихвачены шпильками – мать ее так носила, прическа какая-то странная… взрослая, – а шляпу забыла, впрочем, солнце уже не угрожало расправой ее белой коже, оно почти скрылось за горизонтом. Я поднялась, сложила руки на груди, пытаясь спрятать красные отметины на коже.

– Твои очки… Что случилось? Что с твоими руками?

– Ничего.

Мама отхлестала мухобойкой.

– Я тебя везде ищу. Писала, но ты не отвечаешь.

– Телефон… сломался.

Мама забрала телефон.

– Мы можем поговорить?

– Мне надо домой.

Мама запретила выходить до конца лета.

– Послушай, я только хотела…

– Нам лучше не видеться больше.

Мама сказала, что если я еще раз увижусь с Лесей…

Леся смотрела на меня, ничего не понимая.

– Но я думала… – проговорила она.

– Не знаю, что ты там себе напридумывала, – ответила я грубо. Как можно грубее.

Леся не ожидала от меня такого тона, вскинулась:

– Я ничего не придумывала. Ты сама прекрасно знаешь.

– Не понимаю, о чем ты.

Я больно саданула себя по руке, размазывая кровь лопнувшего комара.

– Прекрати притворяться! – воскликнула Леся.

– Я и не притворяюсь.

– Ты врешь! Ты… Ты просто трусиха.

Я не могла смотреть ей в глаза, кусала внутреннюю сторону щек, чтобы не расплакаться. Лесин голос дрожал:

– Ты боишься. Боишься признаться себе в том, кто ты есть. Боишься признаться, что умираешь от одиночества. Боишься признаться, что я тебе нужна. Всего боишься… Смерти, самолетов и собак? Не выдумывай. Ты даже в то кафе боишься вернуться, лишь бы на тебя косо не посмотрели. Снять джинсы. С пирса прыгнуть. Ты даже на чертовом колесе не можешь прокатиться, потому что боишься увидеть, что за пределами этого вонючего городка есть другая жизнь. – Леся ткнула пальцем в сторону колеса обозрения, что возвышалось за верхушками каштанов.

– Я знаю, кто я есть. Я такая же, как все.

Я хочу быть такой же, как все.

– Ты такая же, как я.

Мама сказала, что, если я еще раз увижусь с Лесей, она все расскажет ее матери. Мама не знала, что Поля – дочь Леси. Мама не знала, что, если Наталья Геннадьевна все поймет, она запретит Лесе видеться с дочерью. На пушечный выстрел не подпустит. Мама не знала, но сказала, что если еще раз…

Мне кажется, потухло солнце

Леся вытирала мокрые щеки. Мне хотелось обнять ее, уткнуться в ее волосы, пахнущие кокосовым шампунем, стереть слезы с ее бледной кожи, мне хотелось во всем признаться, мне хотелось кричать. Но я не могла. Поэтому я посмотрела Лесе в глаза и проговорила:

– Нет. Я нормальная.

Глава 14. Black black heart

Маме часто снились пожары. Мама спала под одеялом даже в самые жаркие ночи, но снились ей пожары не поэтому.

– Excuse me?[36] – говорю я.

Кассирша в будке со стершейся буквой К смотрит на меня с непониманием.

– I would like to buy a ticket[37], – продолжаю я, стараясь произносить каждое слово раздельно. – A ticket. Я плохо говорить по-русски… There[38], – показываю на стальную махину, которая вращает спицами за моей спиной, и поднимаю палец вверх. – One ticket, please[39].

– Колесо обозрения? – переспрашивает кассирша.

Одновременно киваю и пожимаю плечами, со стороны, наверное, выглядит, будто у меня судороги.

Внутри «Асса» пышет жаром, как печка, я чувствую это даже здесь, снаружи, и, как в печке, из нее пахнет пирожками с капустой, а еще духами, прокисшими под солнцепеком. Под лампой в круге света на прилавке – захватанная картонка с буквами по трафарету: «Перерыв 15 минут». Зеркальце, помада; кассиршу почти не видно через крохотное окошко, но наверняка она каждый раз обновляет «съеденные» губы. Изо дня в день она сидит и смотрит, как вертится перед глазами чертово колесо. Наверное, дни ее тянутся долго, как в замедленной съемке. Изо дня в день она будет сидеть и сидеть здесь, до самой зимы, пока ее будку не занесет первым снегом, а колесо все так же продолжит крутиться.

– Аттракционы закрываются через десять минут… Успеете? – С сомнением смотрит на меня кассирша и стучит по невидимым часам на запястье.

– Yes, please[40]. – Я вспоминаю, что нужно изобразить заграничную улыбку.