Вторжение

Не магазинно-диванная, но и моей кривенькой достаточно, чтобы кассирша расплылась в ответной приветливой гримасе, послюнявила пальцы и оторвала билетик.

– Спасибо, – говорит та, другая Варя, которая ничего не боится, придавая голосу американский акцент.

Удивительно, как они все теряются и даже не подозревают, что их просто-напросто разыгрывают. Как легко притворяться кем-то другим, особенно когда не знаешь, кто ты на самом деле.

Огоньки пульсируют неоновым светом, загораются и тухнут, будто в совершенно случайном порядке, не подчиняясь никакому ритму. Полный оборот колесо обозрения делает за семь минут. Всего семь минут.

Маме часто снились пожары. Мама говорила, что даже во сне она чувствует запах гари. Мама просыпается от жара, по лбу стекают крупные капли пота, и еще этот запах, этот странный запах. Мама вдыхает, но воздуха не хватает, она кашляет, закрывая рот рукой.

Выбираю желтую. Не потому, что люблю желтый. Желтая через три другие – красную, синюю, зеленую – значит, у меня есть секунд пятнадцать, чтобы вдохнуть и шумно выдохнуть через нос. Желтая кабинка подползает ближе, я отстегиваю цепочку, ступаю на рифленый пол. Не могу с первого раза попасть в кольцо крючком на конце цепочки. Как будто она может меня спасти. Кабинка покачивается и чуть кренится, когда я опускаюсь на пластмассовое сиденье. Вцепляюсь в круглый поручень в центре, отполированный десятками рук. Когда-то, наверное, крутился, как штурвал, и вращал кабинку вокруг своей оси, теперь же впечатан намертво.

Семь минут. Всего каких-то семь минут.

Мама глотает дым. Мама слышит, как лает соседская собака за стеной.

Кабинка со скрипом ползет вверх. Равняется с двумя прорезиненными колесиками, что крутят эту громадную шестеренку, и цепью, щедро смазанной солидолом, – в нос ударяет резкий химический запах, похожий на запах хозяйственного мыла. Мотор гремит, и сердце бьется о ребра в такт. Кабинка уже выше металлической будки. Вижу крышу, заваленную прошлогодними листьями. Слишком высоко, уже слишком высоко. Влажные ладони скользят по колючей облупившейся краске.

Еще шесть минут.

Мама видит полоску света под дверью. Рыжего пляшущего света.

Шум двигателя удаляется, и теперь я слышу только сердце, которое будто поднялось к горлу, туда, где его быть не должно. Четверть оборота. На уровне крон, подсвеченных фонарями, я зажмуриваюсь. Исчезают разноцветные шляпки кабинок и диодные огоньки, бегущие по спицам колеса, но с закрытыми глазами еще хуже. Капля пота ползет по шее. Под пальцами – вибрация; во рту – знакомый привкус железа, будто молекулы адреналина можно потрогать кончиком языка.

Пять минут.

Мама видит всполохи огня. Мама потом будет долго видеть всполохи огня во сне. Каждую ночь. Но это не сон. Мама слышит звук сирены.

Дышу. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Горячий воздух на выдохе щекочет верхнюю губу. Музыка, голоса, смех сюда уже не долетают, все осталось далеко внизу. Почти половина оборота.

Мама подталкивает меня к окну, будто очерченному простым карандашом, помогает взобраться на подоконник. Мама слышит на кухне треск.

Вдох. Половина оборота.

Мама знает, что все будет хорошо. Мама знает, что внизу натянут тент. Мама знает, что меня спасут. Мама знает, а я нет. Мне шесть, и я стою на подоконнике и смотрю вниз, цепляясь за шершавую раму. Ледяной воздух, ночная рубашка липнет к телу, снежинки тают на пальцах. То ли пар изо рта, то ли дым. Перед глазами с минус шестью все расплывается, кажется, что за окном густо намалевано черной краской, и нет ничего. Маме нужно отпустить меня прямо сейчас. Отпустить всего один раз, ненадолго, а потом уже никогда не отпускать. Мама зажмуривается. Мама бросает меня в темноту.

Открываю глаза.

Огоньки разом гаснут. Колесо останавливается. Кабинка зависает на вершине.

Не дышу.

На месте, где только что было солнечное сплетение, – черная дыра. И чернота вокруг – нет, не перегрузка сети, не перегрев силовых линий, не обесточенный город. Это черная дыра расползается по животу и затягивает внутрь огни парковых фонарей, тусклое свечение лампы в окошке на восьмом этаже, мигающий светофор с перекрестка, отблеск экрана телевизора. Вбирает свет, дом за домом, улица за улицей, пока не вберет свет всего города. И когда вместо города будет зияющий провал, будто города никогда и не было, когда последними погаснут огни порта и только тонкая полоска моря останется мерцать в слабом сиянии луны, черная дыра расползется до самого сердца, и вобранный свет затопит пустоту.

Чертово чертово колесо.

Никто не спасет от света, что обжигает внутри. Никто не услышит. Но я все равно кричу, кричу во все горло.

Глава 15. Мое сердце

Под ногами – промокший коврик, от которого вечно несло кошачьей шерстью. В руках – тяжелые швейные ножницы, уж какие нашла. Ошметки волос плотными мазками падали в раковину, будто художник невпопад шлепал по холсту черной краской. Они липли к влажному глянцу, липли к щекам.