Вторжение

Рвануло метрах в четырех перед НП. В смотровую щель влетели, посыпались на младшего сержанта комья земли и какие-то обломки. Хорошо хоть, не осколки мины. В свете вспышки второго, нет, третьего разрыва Гармаш увидел огрызок штатива. С обломками все стало ясно.

Гаплык тепловизору.

Щенок под Гармашем беспокойно заворочался.

— Вот така фигня, малята, — сказал ему Гармаш. — Спасибо, что предупредил. С меня причитается. Каша, небось, надоела? Мяса хочешь? Свежатинки?

Щенок извернулся и лизнул Гармаша в щеку. Язык у него был мокрый, шершавый, холодный. Младший сержант помнил, что холодным у собаки должен быть нос, а насчет языка — кто его знает?

Вражеские минометы продолжали работать. Нет, не зря лейтенант заставлял взвод окапываться: бойцы сидели в добротных блиндажах, каждый в четыре-пять накатов — такой разве что гаубичным снарядом пробьешь, и то не всяким.

Тепляк накрылся, оставался «перископ» — инфракрасная камера на телескопическом штативе с подсоединенным к ней планшетом. Так можно было вести наблюдение, не выглядывая в смотровую щель.

— Лежи здесь, — Гармаш хлопнул по плотно утрамбованному полу. — Лежать, понял?

Щенок, как ни странно, понял. Гармаш включил камеру, выдвинул штатив, отрегулировал высоту и уселся на пол, пристроив планшет на коленях. Вращая камеру поворотным рычажком у основания штатива — взводный умелец Тоха «Шуруп» смастерил — он принялся осматривать нейтральную полосу.

Ага, клякса. Белая. Вторая, третья…

На бедро легли тяжелые мягкие лапы.

— Видишь, приятель? Вот и пидоры. Крадутся, пока обстрел.

Он щелкнул кнопкой рации:

— Башня, Башня, это Маяк. Как слышите? Прием.

— Маяк, это Башня. Слышу вас. На связи Дикарь. Прием.

— На связи Стриж. К нам ползут.

«Стриж» был позывным Гармаша.

— На одиннадцать от вас, дистанция триста. Как понял? Прием.

— Стриж, вас понял. Проверяю.

И через полминуты:

— Плюс-плюс! Вижу кацапов. Работаем.

Рвануло еще три раза, и обстрел закончился: враг опасался накрыть свою ДРГ. Гармаш поводил камерой: больше ничего подозрительного. Поймал в «перископ» ползущих москалей и увидел, как первый дернулся и замер. Так, и второй лежит. Остальные спешно ползли назад. Еще двое не доползли: остались лежать на нейтральной полосе.

— С боевым крещением, Питомец! С меня мясо, я помню.

* * *

Слово Гармаш сдержал: правдами и неправдами выпросил у кашевара кость с остатками мяса. От подарка Питомец пришел в восторг, распушил шерсть, сделавшись вдвое больше (разве собаки так умеют?!), и исполнил ритуальный танец, вертясь юлой по всему блиндажу. Облизал благодетеля с ног до головы («Уймись! Хватит!»). После чего с энтузиазмом приступил к трапезе.

Это не каша, ясно читалось на довольной морде. Нет, это точно не каша!

Кость щенок обглодал до девственной белизны и припрятал в углу. Регулярно вытаскивал добычу из схрона и грыз — нет, не грыз, а увлеченно облизывал часами.

— Какой он Питомец! Натуральный Лизун! — заявил Тоха-Шуруп, сосед Гармаша по блиндажу. — Давай, меняй ему кличку!

— Иди ты! — обиделся Гармаш.

Шуруп и пошел. В караул заступать.

После ночи в карауле щенок начал понемногу выбираться из блиндажа. В солнечные дни прятался, а когда небо затягивало тучами, шастал по окопам, обследовал территорию, заглядывал в другие блиндажи.

Гладить себя не давал: скалился, рычал. Опытным путем родился ритуал: надо было приобнять побратима за плечи, на глазах Питомца пожать ему руку и уведомить: «Свои, понял? Можно!». Тогда побратим переходил в разряд «своих», кому щенок доверял.

К сожалению, зараза-Шуруп растрепал про любимое занятие Питомца. Теперь пол-взвода звало Питомца Лизуном. Новую кличку Питомец игнорировал; впрочем, он и на «Питомца» отзывался через раз.

При обстрелах Питомец без паники прятался в блиндаж. Когда дошло до стрелкового боя, щенок засел в окопе рядом с Гармашем. Грозно рычал и все порывался рвануть в контратаку.

— Сидеть, Питомец! Место!

Собачьи команды щенок пропустил мимо ушей.

— Нельзя! Подстрелят, дурашка…

Подстрелят? Щенок внял, передумал соваться под пули.

— Разведка боем, — хмуро сообщил лейтенант, когда атака захлебнулась. — Огневые точки вскрывают, ищут слабое место.

С неделю держалось относительное затишье. Погода испортилась, небо затянуло серой маскировочной сетью. Накрапывал дождь: мелкий, противный. Питомец пользовался затишьем вовсю. Окончательно освоившись на позициях, он начал совершать вылазки по окрестностям. Его видели на нейтральной полосе, у позиций соседнего взвода; на поле, за которым начинался лес, попаленный фосфором.

Сбежит, грустил Гармаш. А что поделать? Не на цепь же его сажать?!

За эти дни пёс вымахал: куда там! Ради интереса Гармаш поднял любимца на руки — и едва не сорвал спину. Легче было бы поднять Шурупа в полной снаряге! Надо, кстати, новую подстилку соорудить — на старой Питомец уже не умещается.

По окопам ползли разговоры:

— Полевки куда-то пропали. Раньше спасу от них не было…

— Небось, Запал всех вывел!

— Может, и Запал… А где Запал?

— В смысле?

— Три дня кота не видел. Дикарь с Сенсом обыскались…