Вторжение

— Возможно, прямо сейчас ест, — без тени улыбки сообщил Фил.

— Где?!

— А где он сейчас?

— Бегает где-то. Я ему не сторож…

— На нейтралке он. Там сегодня «двухсотых» прибавилось.

— Откуда знаешь?

— Пару минут назад он из окопа выскочил, у тебя за спиной.

Фил достал из подсумка полевой бинокль. Высунулся из-за бруствера, повел окулярами по полю:

— На, сам убедись. На полвторого гляди.

Он протянул бинокль младшему сержанту.

Поначалу Гармаш ничего толком не увидел. Уловив смутное движение на изрытой воронками нейтральной полосе, вгляделся, подкрутил резкость. Точно, Питомец! Пес выглядел крупнее обычного. Или это бинокль виноват? Трехцветный окрас служил псу отличным камуфляжем, да еще и в сумерках: силуэт размазывался, сливался с травой и землей. Пес что-то рвал и грыз: мотал косматой башкой, помогая себе всем телом.

«Рвет, как Тузик тряпку!» — пришло на ум.

— Убедился?

— Ну, «двухсотого» жрет. И что? Любая собака…

— Ты место запомнил?

— Ага.

Фил протянул Гармашу тепловизор-монокуляр:

— Смотри дальше.

Тепляк работал в режиме «White hot»: теплое — белое, холодное — серо-черное. Мешанину травы и земли он отображал исправно, но ничего светлого в поле видимости не наблюдалось. Гармаш повел монокуляром вправо, влево: ничего.

— Он у тебя глючит!

— На меня посмотри.

Фил в тепляке выглядел натуральным снеговиком.

— Тебя видит. А Питомца — нет. Что за херня?!

— Все теплокровные в тепляке светятся. Собаки даже сильнее — у них температура выше. А твой Питомец — холодный. Его в тепляк не видно. Ну, почти не видно.

Фил хотел сказать что-то еще, но не успел. Сумерки разорвала рыжая вспышка, по ушам ударил грохот взрыва.

* * *

— Питомец, назад! Ко мне!

Крик потерялся в пулеметных очередях. Москали наступали усиленной ротой, под прикрытием брони, задействовав все калибры. ПНВ Гармаш не разжился, поэтому стал бить по вспышкам; сбросил в сумку опустошенный магазин, вставил новый. Рядом взлетела земля, осыпала младшего сержанта с головы до ног. Чудом он успел нырнуть в окоп, скрючился в три погибели, прикрыв руками голову. Очередь из тяжелого пулемета прошлась над головой, взрывая бруствер. Гармаш выдохнул, сунулся обратно, но кто-то ухватил его за плечо.

— Плоть! Живая плоть! — орал ему в лицо Фил, брызжа слюной. — Он пока трупы жрет, а съест живого…

— Сдурел?! На позицию, живо!

Фил отшатнулся. Рванул к соседней ячейке, обернулся, хотел что-то сказать, не успел. Огненно-черным кустом вспух край окопа, Фила швырнуло на Гармаша.

Упали оба.

— Фил, ты живой? Живой?!

Отплевываясь, Гармаш выбрался из-под Фила. В ушах стоял звон, звуки сделались глухими, далекими. Броник на спине Фила был изодран в клочья, но крови Гармаш не видел. Каска цела, затылок и шея в порядке… Он с натугой приподнял Фила, усадил, прислонив к земляной стене окопа. Фил заморгал, открыл глаза.

«Плечо, — разобрал Гармаш по губам. — Левое».

— Понял! Вот турникет, все нормально, держись…

Он нащупал рану на плече, измазавшись в крови. Осколок угодил на три сантиметра ниже плечевого сустава. Гармаш исхитрился наложить турникет над раной, затянул до упора. Вытер лоб окровавленной ладонью:

— Порядок. Жить будешь.

И спохватился:

— Санитара! Санитара сюда!

Собственный вопль вышиб пробки из ушей, звон отступил. Стали слышны выстрелы и взрывы; где-то орал в рацию лейтенант Кащук, вызывая подкрепление, арту, дроны — что-нибудь! Значит, дело плохо, каждый ствол на счету; надо занимать позицию и стрелять, стрелять, стрелять…

— Не дай ему… — просипел Фил.

— Что?

— Не дай съесть живого!

— Всё нормально, Фил, всё…

— Не дай…

Подбежал санитар, кликнул кого-то. Фила унесли. Москали были уже близко — полторы сотни метров. Три бэхи вели огонь по позициям, четвертая горела, густо чадя. В отсветах пламени Гармаш увидел, как с земли подымается ком шерсти, оскалив волчью пасть. Шерсть Питомца отблескивала металлом, напоминая иглы гигантского ежа.

Цепочка трассеров ударила зверю в бок; разлетелась снопами искр. Питомец взревел и прыгнул.

«Не дай ему…»

В черном небе вспыхнула осветительная ракета. Вторая, третья. Позиции взвода стали видны как на ладони. Но и пехоту врага тоже стало видно.

«Не дай съесть живого!..»

Гармаш завалил того, к кому зверь метнулся первым. Снял второго. Третьего не успел — кончился магазин. Вслепую перезаряжая автомат, он видел, как пули рикошетят от игольчатой брони, как Питомец сбивает человека с ног и вгрызается, рвет живое, трепещущее…

— Питомец, нет! Не сметь!

Питомец поднял к горящему небу окровавленную морду и триумфально взвыл. От этого воя Гармаша мороз продрал по коже. В нем слились воедино вой падающей бомбы и рев штурмовика, заходящего в пике, пулеметные очереди и шелест «градов», свист пуль и осколков, хлопки выходов и разрывы приходов, крики ярости и боли.

Выла сама война.

Выла, скалилась, торжествовала.