Вторжение

— Знаешь что… Перестань дурить! Он тебя не примет. На пушечный выстрел не подпустит. Так что к отходу путей нет. Отрезаны. — Он все более нагонял страха, и Наталья ощутила, как под ударами этих беспощадных слов закружилась голова, отяжелели руки. Она почувствовала себя усталой, совсем разбитой.

Поддерживая под руку, Петр увел ее в близко расположенный штабной домик, уложил спать на тулупе, одну.

Долго она ворочалась, не смыкая глаз. Тупая ломота давила в висках. Лишь один–единственный вопрос: "Что же будет дальше?" — терзал ее сердце, и она, свернувшись калачиком, лежала в углу комнаты — в слезах, одинокая, жалкая, отреченная…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Круто навалилась зима. Крепчали морозы. Вьюжные снега перемели тропы, занесли просторные и звонкие подлески, камышовые крепи рек.

Туго сковала зима и деревья, и крутобокие взгорья, и речку с тихим названием — Сходня. В немой, стылой неподвижности лежал передний край обороны. Только теплый дымок, стелющийся над землянками, да временами возникающая пулеметная дуэль напоминали о том, что заснеженные поля и перелески не безлюдны.

В обороне, пока не расколота она ревом пушек, прячется все живое и мертвое; окопы и траншеи, переползающие с пригорка на пригорок, через магистральную дорогу, ведущую на Москву, замело снегом. Вымотанные последними боями, бронебойщики команды Алексея Кострова вместе с ополченцами коммунистического батальона коротают время в землянке. Одни, разморенные теплом жарко дышащей печки, прислонились к стенке и дремлют, другие находят удовольствие в письмах, уже зачитанных до дыр, третьи, насупясь, думают о чем–то своем.

Алексей Костров, сидя возле печки, разулся и сушит портянки. К нему подсаживается Бусыгин. От края газеты он оторвал чистую полоску, на пальце свернул козью ножку и закурил.

— Значит, Степан, с того края приволок бабу? — ухмыляясь, спросил Костров.

— Случилось такое…

— И не жалко было душить ее кляпом?

— Откуда я знал, в потемках не видно.

— Где же прихватил ее?

— А прямо возле ихнего штаба, — ответил Бусыгин. Глотая терпкий самосад, продолжал: — Забрались мы на лыжах в их тылы. Под Можайском очутились. Тут, думаем, пожива будет добрая. Облюбовали дом, к которому провода тянутся. Решили, что в этом доме штаб. Меня, понятно, по моей силушке назначили в захватывающую группу. Подкрался задами в сад, прислонился к яблоне и наблюдаю. Спокойно, кругом ни души. Только слышу, снег хрустит возле дома — часовой вышагивает. Норовлю словить его. Ждать–пождать, а никак не удается, потому как часовой ходил с автоматом. Думаю, начнет гад сопротивляться, выстрелит и операцию нам сорвет. Жду еще час, а может, и больше. Потом вижу: огонь запрыгал по дороге. Машина подкатила к штабу. Слезли люди, о чем–то покалякали с часовым — и в штаб. А один завернул за угол, присел под забором, видно, по нужде… Тут я не сплоховал. Цоп его за руки и кляп в рот. Притащил в лес, а ребята как расхохочутся. "Чудила, кого же ты, — говорят, — приволок?" — "Как кого, отвечаю, — "языка". Берите!" А они, вместо того чтобы подсобить мне, схватились за животы и гогочут, как мерины. Скинул я с себя этого "языка" и глазам не верю: стоит передо мной — ну как есть баба — в клетчатом платке, в шубке и, кажись, в резиновых ботах…

— Попутал ты, дорогой товарищ, — усмехнулся, слушая Бусыгина, ополченец в пенсне. — Сразу видно — не искушен.

— Глаз у него на женщин наметанный, — возразил другой, — иначе бы чего ему волочить принцессу.

— Какая там принцесса! Небось штабная шлюха!

— Сам думал так, — затянувшись самокруткой, оживился Бусыгин. — А как пригляделся, заметил на подбородке растительность. Беру ее за грудки, трясу, а эта самая баба и говорит: "Русс корош. Гитлер капут!" — "Эге, думаю, — это не баба, а вылитый фриц, переодетый в женское". Ради убедительности расстегнул шубку, а там — брюки и куртка форменная. "Язык" — то оказался толковый, все карты нашему командованию выдал.

Угол плащ–палатки, заменявшей дверь, приподнялся, и в землянку просунулась заснеженная папаха с красным верхом. Человек еще на пороге стряхнул с мерлушкового воротника снег и, войдя, присел на колени, огляделся.

— Ничего накатничек. Постарались твои орлы, — генерал подмигнул следом за ним протиснувшемуся комдиву Шмелеву.

Лейтенант Костров хотел было доложить, но растерялся и выронил портянку. Генерал поднял портянку и подал ее Кострову.

— Худовата!

— Не мудрено, товарищ генерал, — осмелев, ответил Костров. — Столько оттопали… Даже на пятки в пору ставить заплатки. И неизвестно еще, сколько будем отходить.

Генерал через силу усмехнулся.

— Отчаянные у тебя ребята, — опять подморгнул он Шмелеву. — Видать, все огни и воды прошли.

— Народ боя просит, — проговорил Шмелев.

— Что ж, придет час — и будем править оглобли вперед, — сказал генерал.

Бусыгин воспользовался минутной паузой и обратился к генералу:

— Извиняюсь, где–то вас, кажись, встречал, а фамилии не помню.

— Рокоссовский моя фамилия.