Вторжение. Смерть ночи

Я знала, о чём она говорит. Когда мы слушали наших политических лидеров, вещавших из Вашингтона, слушали их ложь и обещания, мы злились так, что наконец договорились сразу выключать радио, как только они начинали свои речи.

— Вы вроде хотели отдохнуть в тишине, — проворчал в соседней палатке Ли.

— Ох, извини, — виновато откликнулась я.

Фай зевнула и улеглась поудобнее.

— Я совсем засыпаю, — сказала она.

— Вот и хорошо. Спокойной ночи. Или спокойного утра.

Фай сразу после этого заснула. А я — нет. Я лежала всё утро, время от времени погружаясь в дремоту, но почти сразу снова просыпаясь. Сон оставался последним путём бегства от реальности, оставшимся у меня, но двери в царство грёз, едва поманив, захлопывались. Мне трудно было спать с того самого дня на Баттеркап-лейн. Насколько я понимала, теперь это для меня проблема на всю оставшуюся жизнь. И остаток моей жизни в любом случае не будет слишком долгим.

12

Следующие две недели прошли медленно — не столько прошли, сколько проползли. От Криса по-прежнему не было вестей, и мы понятия не имели, куда он делся. Ребята трижды совершали вылазки из Ада, чтобы поискать его. В первый раз добрались только до моего дома, во второй раз — до домов Кевина и Гомера, а в третий долго ехали на велосипедах до дома самого Криса. Парни сознательно пошли на риск и оставили там для него записку — о том, что они приезжали, потому что думали, это самое подходящее для него место. Если он вообще где-то есть...

«Если он вообще где-то есть». Ну конечно, где-то он был. Все где-то находятся, разве не так?

Я наконец уселась, чтобы прочитать его записи, и неловко переворачивала страницы ободранными пальцами. Мне не нравилось совать нос в чужие дела, потому я спросила других, что они думают на этот счёт. Все согласились, что записи могут дать нам понять, куда Крис подевался. То, что он оставил свои блокноты, мне казалось весьма зловещим знаком. Он ведь так их ценил и берег! Но может быть, какой-то он всё-таки прихватил с собой, возможно, их было не четыре, а больше.

Записки Криса сильно отличались от моих. Он подходил к делу более творчески. Я увидела краткие заметки и идеи, стихи и рассказы, мысли о жизни, вроде этой: «Мы поубивали всех гусениц, а потом стали жаловаться, что нет бабочек».

Некоторые страницы были мне уже знакомы, я их видела, но только не самые последние. Здесь много говорилось об Аде, только я не могла бы сказать, шла ли речь о нашем Аде — том, в котором мы теперь жили. Некоторые заметки казались гнетущими, но Крис легко впадал в уныние, я всегда знала об этом.

Дурная чёрная лошадь
Залезла в голову мне,
Бредёт по полям моего ума,
Пока я сплю.
Делает, что ей вздумается.
А я наутро чувствую
Полнейшую разбитость.

В тишайшем тумане

Я наблюдаю за ней.

Как будто снег идёт.
Вот такое ощущение.
Я возвращаюсь домой
Грустно и не спеша.

Но далеко не всё было таким унылым.

Рождается жеребёнок:
Путаница мокрых ног
И изумлённых глаз на куче соломы,
И сочен роскошный запах рождения.
А потом наступает рассвет; и это

Настоящий свет жизни.

Это стихотворение я запомнила ещё с тех пор, как Крис показывал мне его в первую неделю пребывания с нами. Мне оно очень понравилось. Крис вообще часто писал о лошадях, наверное, потому, что у Лангов они были.

Кобылы и жеребята
Спотыкаются
В утреннем тумане,
Убегая от тьмы,
Где остались их тени.
Я живу в свете,
Но несу темноту с собой.

Похоже, это было из недавних сочинений. Я этого раньше не видела.

Они унесут меня в поля
Сквозь клочья тумана,
И влага ляжет на моё лицо,
И остановится овца,
Задумчиво глядя.
Солдаты, они придут.
Они бросят меня в тёмную землю
И бросят холодные комья на моё лицо.

Жизнь тем труднее, чем глубже ты всё переживаешь, — вот и всё, что я могла подумать, откладывая блокноты в сторону. Чувства, да кому они нужны? Иногда они похожи на некий дар, если ты ощущаешь любовь или счастье. А иногда они — настоящее проклятие.

Похоже, для Криса чувства всегда были проклятием, а не благословением.