Вторжение в Московию

Каштелян поиграл в руках кубком. С опаской отпив пару глотков какой-то крепкой бурды, которую тушинцы добывают у русских и почему-то называют вином, он бесстрастно взглянул на гетмана.

— Пан Роман, на этот счёт у меня есть точное указание. Его величество запретил вести с ним какие-либо переговоры.

— Но рыцарство признало его царём Московии!

— Вы можете считать его кем хотите! — парировал Стадницкий. — Дело, что вы затеяли, ваше личное! Ни король, ни сейм не имеют к нему никакого отношения! И потом, он же самозванец!..

— Да, но вы забываете, Марина — царица Московии! — ввернул Рожинский свой основной довод. — Ей целовали крест, её признал собор! И никто не лишал её этого звания!

Стадницкий задумчиво постучал костяшками длинных холёных пальцев по подлокотнику кресла. Затем, взвесив всё, он выложил это напрямую Рожи некому.

— Пан Роман, не уговаривайте. Я не имею права ослушаться его величества. Кстати, советую и вам. Да, да! Вы знаете, ваши посланники — Казимирский и Яниковский — вели себя у него крайне вызывающе, очень дерзко! Непристойно шляхтичам! Говорить такое его величеству — это слишком! То же самое они сказали и пану Жолкевскому! И их просто-напросто выставили из лагеря! Благодарите Бога, что не высекли!.. Его величество недоволен вами! В ваших письмах никакой почтительности!.. Так что, пан Роман, подумайте, прежде чем дать ответ!

Рожинский поморщился от боли в ноге: вот так чуть понервничаешь — сразу начинает ныть. Он не скрывал своего раздражения приходом короля в Россию — ни раньше, ни сейчас — и об этом написал ему открыто под Смоленск, отправив туда своих самых зубастых сторонников.

«Уже два года я воюю здесь, воюю за своё дело! А он хочет воспользоваться плодами моего труда! — с неприязнью подумал он о Сигизмунде. — Прибрать всё к своим рукам: это излюбленный приём Вазов! Они всегда отличались бесцеремонностью… Мне до него нет никакого дела, но пускай и в мои дела не вмешивается! А этот проходимец — мелькнуло у него о самозванце, — нужен только до поры до времени!»

— Пан Станислав, я подумаю о ваших словах, — скрепя сердце сказал он. — Но это решать не мне, а войску. Примет оно предложение короля — я подчинюсь ему.

— Ну что ж, с условиями короля я ознакомлю вас завтра. И на коло?..

— Да, пан каштелян.

Все снова вернулись за стол. В этот вечер у гетмана в избе долго горел свет, слышались громкие голоса, песни и крики за-здравия.

* * *

Стоял всё тот же, но уже поздний вечер. На Тушинский городок незаметно опустились ранние зимние сумерки.

Вдали, на церкви Андрея Стратилата, одиноко торчавшей среди развалин Спасо-Преображенского монастыря, коротко ударил колокол. Ему ответил колокол Преображенской церквушки. И опять всё вокруг городка погрузилось в глухую безмятежность.

На Волоколамской дороге, со стороны Спасского селения, послышался мелодичный перезвон колокольчиков. Усиливаясь, он постепенно приближался к городку. Наконец, совсем близко в сумерках замаячили расплывчатые силуэты крытых возков. Они подъехали к воротам и остановились. Верховые пахолики, сопровождавшие возки, направились было к воротам, как тут же из-за тына выглянули стражники и сердито окликнули их: «Эй! Кто такие?!»

— Князь Вишневецкий, не видишь, что ли! Ослеп, ворона!

— Я тебе сейчас ослепну! Как вдарю фальконетом[82] — вмиг сам ослепнешь! А твоему князю пан гетман запретил приезжать!

— Давай отворяй, отворяй! За службу получишь! — примирительно закричали княжеские пахолики.

— Это другое дело! — отозвались на страже. — Нам что, нам всё равно! Потом вам самим бы худо не вышло!..

Возки впустили в городок, и они покатили прямо в центр польского стана.

Внутри Тушинский лагерь, как обычно, шумел до поздней ночи разгульной жизнью. В избах, палатках и землянках горели огни. Из стана донских казаков долетали крики, песни и брань. Порой там раздавались выстрелы, и тут же поднимали заполошный лай собаки. Орали жолнеры, подле кабаков шатались пахолики, хватались спьяну за оружие, дрались и снова пили. И даже двор гетмана Рожинского гудел вовсю большой попойкой.

Вишневецкий втянул поглубже голову в высокий воротник шубы, чтобы никто не заметил его. Возки проскочили мимо ставки гетмана и остановились у хором Димитрия. Князь Адам вылез из возка и, невольно приседая на одеревенелых ногах, ослабевших от долгого сидения, двинулся к крыльцу.

Ему загородили было дорогу два казака, но, узнав, пропустили.

В передней он скинул шубу и шапку в услужливые руки царских холопов и, не дожидаясь, пока о нём доложат, уверенно прошёл в горницу. Тотчас же к нему торопливо вышел Димитрий. Длинные полы его кафтана взметнулись от быстрой походки, взгляд же был устремлён куда-то мимо гостя, а руки уже беспокойно суются вперёд, к нему…

— Дорогой ты мой, долгожданный!

И это неприятно поразило князя Адама: царь стал уж больно нервным каким-то.

Они обнялись и расцеловались.

— Давно не видел, месяцев десять уже! Что там нового-то? — сыпал Димитрий скороговоркой, не давая гостю открыть даже рот. — Ну, рассказывай, рассказывай!..

— С дороги-то?!

— Ах да!