Вторжение в Московию

Рожинский выступил перед войском с длинной речью, отрицая свою вину в бегстве царя. И всё же эта история обернулась для него поражением: он потерял многих своих сторонников. Королевская партия на коло взяла верх — послам решено было дать благоприятный ответ. Конфедерация Рожинского развалилась, и он, чтобы не быть покинутым войском, поневоле присоединился ко всем.

* * *

На подходе к Калуге Димитрий отправил впереди себя гонцом Михалку в подгородный монастырь, где он собирался остановиться.

Когда весть о его визите дошла до обители, там всполошились.

— Двор уберите и спаленку приготовьте! Ну что стоите! — тормошил Михалка иноков.

Игумен поглядел, поглядел на него… «Как усердствует — на чужом-то дворе!» И тоже стал отдавать наказы: «Да позовите кто-нибудь ключаря! — закричал он на иноков и поперхнулся: — Кха-кха!..» — схватился руками за впалую грудь.

Прибежал ключарь, сухонький крепкий старец, сунулся в настоятельскую: «Отче, звал?»

— Государь Димитрий на подъезде! — истомно заныл игумен.

— Слышал, слышал! — сверкнул живыми глазками ключарь. — Келарь уж и распорядился! — вскричал он довольный: разорвана тягучая однообразность дней опостылевших, пустых…

— Столы в трапезной накройте! И не скупись запасами! — приказал ему Михалка, дивясь на его потешную фигуру, в валенках и в крестьянском малахае: такого, что у иного юродивого не найти.

— Всё будет, болярин, не сумлевайся! Братия уж бегает!

— Иди, да не копошитесь там! — сердито выпроводил игумен ключаря из кельи: того и хлебом не корми — дай что-нибудь такое… «Бесовское веселие!..»

— И ты, боярин, оставь меня! — сердито накинулся он и на Михалку.

Оставшись один, он зажёг свечку перед образом Спасителя, прикрыл глаза и истово зашептал: «Силы небесные, что будет, что будет!.. Всемилостивой и Преблагой, помоги встретить великого князя, как то велит закон наш православный, дабы не осрамить обитель…»

Он окончил молитву, перекрестился и вышел из кельи.

А в полдень в ворота монастыря вошла на рысях сотня донских казаков. За ней вкатился крытый возок. Затем вошёл десяток польских гусар и ещё сотня казаков.

В монастырском дворе стало тесно и шумно.

К крыльцу игуменской подкатил царский возок. Из него вылез Матюшка, скинул с плеч соболью шубу и уверенно подошёл к монахам, сверкая расшитым золотом кафтаном и тёмнокрасными сафьяновыми сапожками… Да, перед ними предстал их царь, таким, каким он был: невысокого роста, не отличался он ни статностью, ни силой, ни изящностью. Его обрюзгшее от попоек лицо украшал толстый крючковатый нос. Из-под дорогой лисьей шапки у него выбивались чёрные кудри. Его большие, навыкате глаза смотрели на мир не мигая, безразлично и нагло, а высокое, украшенное жемчугом ожерелье кафтана подпирало широкий упитанный подбородок.

Встречая его, впереди иноков замер игумен с иконой Николая-угодника, держа её в потных от волнения руках. По бокам от него вытянулись два послушника в чёрных рясах с большими синолойными крестами, украшенными серебряным басманным окладом. Тут же рядом горбился бледный от испуга ключарь, держа дискос, на котором лежали аспидный крест, кропило и стояла оловянная чаша с освящённой водой[86].

Сзади же монахов торчал Михалка Бутурлин, верный пёс «царика», как перст указующий нечистого.

Дрожащими руками игумен протянул икону ему, Матюшке.

Матюшка наклонился и поцеловал образ Николая-угодника. Сейчас он был готов поцеловать кого угодно и бить поклоны за приют, за временную передышку, за скромный угол, простой ночлег…

Игумен передал послушникам икону, взял с дискоса крест и благословил Матюшку: «Да хранит Господь тебя, государь и великий князь, в твоих нелёгких трудах за успокоение земли нашей многострадальной!»

— Спасибо, отче! — поблагодарил Матюшка его и поклонился ещё раз.

Игумен окропил его и его ближних. Затем он пригласил всех в трапезную, бросил косой взгляд на Казимирского, на его гусар, стоявших поодаль от него, наблюдая за церемонией встречи царя. И тут же его осенило недоброй мыслью: «Скверна изуитская!»

А на следующий день в Калуге, на Свято-Троицкой церкви, около часа пополудни, ударил колокол: призывно и как бы слегка, но получилось тревожно, набатно. Затем ударили ещё раз и ещё, да так, будто благовестили.

Горожане и посадские забеспокоились, захлопали двери лавок купцов, мастерских и кузниц. Люди кучками, судача, двинулись на площадь. И вскоре там закрутилась огромная толкучка. Никто не знал, с чего всё это, что случилось, и по толпе загуляли волны слухов, наполняя пустые головы обывателей. Говорили чёрт-те что, много всякого: что пришли-де поляки… «Да нет же — крымцы!»… «А может, с войском Шуйский!»… «За что же?!»… «Наказать — строптив ты больно! Ха-ха!»…

Но вдруг над толпой разнёсся вопль: «Димитрий! Под городом — в монастыре!»

Всё мгновенно взбурлило, и площадь зашлась криками.