Вторжение в Московию

Атаман снял шапку, шагнул вперёд, неловко сунул вниз узловатую руку, поклонился ей.

— Дозволь обратиться, государыня! — мягкий сильный бас заполнил дамскую горницу.

— Говори, я же приказала! — раздражённо зашипела она на атамана за то, что он разрушил вот только что приятно одолевшую её хандру.

— То велено открывать не при многих людях, — сдержанно ответил атаман и кивнул головой на комнатных девиц.

— Выйдите! — бросила она тем. — А ты останься, — попросила она Казановскую и сердито сказала атаману: — Говори, при ней можно!

Атаман не смутился её резких слов, степенно пригладил жёсткие, как у бобра, усы, дождался, когда девицы покинут горницу.

— Здесь к тебе один поляк пришёл. Сказывает — от Димитрия…

Марина сразу оживилась, на бледном лице выступил румянец. Мелкими шажками она подскочила к атаману:

— Где он?! Зови, ты, как тебя?

— Бурба, Антип Бурба, государыня!

— Веди поляка, атаман!

Бурба вышел и тут же вернулся с невысоким ростом человечком, с простоватым лицом, гладким и тусклым, как обкатанный водой голыш.

Полячок вошёл в горницу бесшумно, снял шапку, изысканно поклонился Марине и выпалил скороговоркой: «Великий князь Димитрий Иванович к царице московской послание шлёт!»

Затем он вывернул подкладку у шапки, достал конверт, опечатанный красным сургучом, и поднёс его с поклоном ей.

Она сорвала печать, подошла к окну и прочитала письмо. Оно было деловое. Димитрий сообщал, что ждёт и, как только она решится ехать, пошлёт навстречу ей казаков. Он торопил с ответом и местом встречи.

— Ты как попал-то сюда? — спросила она полячка грудным воркующим голоском, обрадованная этому известию.

— На рынок приезжал, государыня, на рынок! Страже-то сказал, дескать, за капустой! Богато у вас тут! — неудержимо затараторил тот, польщённый вниманием царицы.

— Молодец!.. Посылать ничего не буду. Передашь на словах: пускай высылает навстречу казаков. В ночь на 23 выйду из городка. Понятно?

— Да, да, государыня, не сомневайся — передам!

— Теперь ступай. А то увидят — не миновать тогда гетманской петли, — нетерпеливо стала выпроваживать она гонца.

— Боже упаси, государыня! Уж я как-нибудь обойду её сторонкой, сторонкой, — хитро улыбнулся полячок.

И она поняла, что этот-то выкрутится, если и угодит в беду, то ещё прибыльно на ней же сторгует.

А полячок попятился задом, непрерывно кланяясь. Затем он проворно крутанулся и исчез. За ним слегка стукнула дверь.

Марина нервно вздрогнула от этого стука и бросилась к Казановской.

— Я больше не могу, устала! Уходить, уходить к Димитрию! Может, там найду покой!

— Ласточка, моя ненаглядная! — со слезами на глазах воскликнула Казановская. — Поступай как знаешь, а я уж не оставлю тебя! До конца дней своих куда ты, туда и я! Одна у нас дороженька, детка моя! Раз тебе тяжело, то и мне не легко!

— Спасибо, Барбара, спасибо!.. Я поеду одна! Нельзя нам вместе! Заметят — не выпустят! Тронешься потом, когда всё уляжется! Заберёшь девиц и приедешь! Станислав поможет! Только сейчас ничего не говори ему! Он же при гетмане — вдруг обмолвится!

Казановская припала к рукам Марины и, целуя их, расплакалась. Сколько горя уже принесло её любимице Московское царство! А что будет впереди — одному Богу известно. Из всех дочерей Юрия Мнишки она больше всего любила вот её. За что?.. И сама не знала. Может, за хрупкость или ум и сдержанность. Хотя видела, что за внешней холодностью скрывается пламя, пожирает её и толкает всё дальше и дальше, к какому-то неведомому пределу… Жизнь поманила её величием, какое не снилось даже её сестре, красавице Урсуле, блестящая партия которой с князем Константином Вишневецким всегда вызывала зависть у её сестричек. Казановская не жаловала старшую Анну, толстушку и, в общем-то, глупенькую девицу, рано выскочившую по расчёту за войницкого каштеляна Петра Шишковского. Тем более не любила она невзрачную Ефросинью, самую младшую. Все они, выйдя замуж, сидят и сохнут теперь по своим поместьям…

Казановская выпрямилась, вытерла платочком слёзы и отошла от неё к двери, где неподвижно стоял атаман, совсем забытый ими.

— Бурба, подбери надёжных казаков, — попросила Марина его. — Мы уезжаем. Да накажи язык держать за зубами! Видишь — как гетман лютует!..

Прошло три дня. И вот накануне субботы, поздно вечером, в покоях Марины началась необычная беготня — без шума и больших огней. Марине принесли гусарский костюмчик, подогнанный по её росту, и переодели. Она посмотрела в зеркало, услужливо поднесённое камеристкой, и даже сама не сразу узнала себя: на неё из зеркала глядел маленький щуплый гусар, с тонкой талией и возбуждённым бледным лицом.

— Вот и хорошо! — воскликнула Юлия. — Совсем как мальчик!

— Однако пора, — напомнила всем Казановская. — Поздно-то из лагеря и не выйдешь…

— Всё, уезжаем! — заторопилась и забегала теперь уже сама Марина. Прощаясь, она обнялась с пани Барбарой. Девушки накинули на неё тёплый кафтан, надели шапку, и она вышла из терема на крыльцо.