Вторжение в Московию

— Ты рясешку свою, Христову, готов пропить в любое время! И им же попрекаешь! А я отыгрывай потом твои Христовы вещи по кабакам! Так, что ли?!

Вот с того-то разговора у него и появилась неприязнь к нему.

Батюшка завозился на лавке, поднялся на ноги и закачался, но не с хмельного. Взор его затуманился. Побаивался он атамана, его грозного взгляда. Не так даже боялся царских очей, хотя тот страшен, тоже с лешим глазом. Да он-то навидался среди казаков таких бесноватых, что сам чёрт не нужен был ему уже.

— Лешие, лешие! — пробормотал он и заковылял к выходу, с чего-то приседая, и вывалился из шатра.

Брезентовый полог прошелестел за ним, всё стихло, и в шатре остался лишь слабый дух ладана.

Заруцкий недовольно завертел носом: он не переносил этот запах.

— Что ты всё этого… — промолвил он скучным голосом, — сюда таскаешь?.. Опять он, поди, про Матерь Божью!

* * *

Царские хоромы срубили быстро: согнали мужиков из ближних волостей, и те навезли изб. И в центре лагеря, на Ца-риковой горке, замаячила хоромина из многих теремов, возвысилась над всеми постройками.

И вот на День Архангела Михаила возле царского шатра собралась компания, необычная и оживлённая. Пришёл отец Онуфрий, нос сизым был у него уже с утра, скуфейка натянута до самых глаз. Томился с перепою он, дышал парком и перегаром. Холопы поднесли ему чарку водки. Затем он запил похмелье квасом, ожил, перекрестился. От водки покраснели кончики его ушей, и сам он стал румян, как колобок. Захваченный мирской суетой, он вёртко крутанулся на месте, словно кулачный боец. И вот только теперь он был готов приступить к делу важному.

Он перекрестил Димитрия, царя, благословил его на доброе дело. Перекрестил он и хоромины и что-то пробурчал вроде того, что стоять, дескать, его дому крепко, а царству — вечно…

— Ну что же, пошли, батюшка! — сказал Матюшка и двинулся к хоромам со своими людьми: с ним были ещё князь Семён, Петька Третьяков, подьячие, боярские сыны и дворовые холопы.

Хоромы громоздились в два этажа. Их оказалось несколько. Они соединялись холодными сенями. Стояли там ещё и холопские пристройки.

Отец Онуфрий подкатился сначала к нижнему этажу, нырнул под высокое крыльцо, где была дверь и где уже стояла стража из царской дворни. Дверь распахнулась тут же перед ними. И вот вошли они: впереди батюшка с крестом в руке, а рядом с ним послушник с кропилом и водицей освящённой. Батюшка макнул кропило в серебряное ведёрочко, побрызгал сначала на дверь, махнул водицей дальше, очищая впереди себя путь от всякой нечисти.

И вдруг с похмелья его язык сам собой заговорил о бесах. Но он тут же сообразил, что сплоховал, стал бормотать что-то иное, но получилось и того хуже.

— Отыде дьявол от дому сего, от дверей и от всех углов четырёх! Здесь крест Господень, — выкинул он вперёд руку с крестом, как бы защищаясь им от чего-то, — Матерь Христова!.. Святые евангелисты!..

Взяв сразу в полный голос, он сорвал его, взвыл, как пёс, чем-то напуганный, всхлипнул и скороговоркой зашептал, чтобы не поняли, что он несёт такое: «Архангел Михаил, Гавриил, Рафаил, Уриил, Селафиил, Егудил, Варахиил…»

И тут он споткнулся, забыл последнего из них. С отчаяния он взмахнул крестом, мол, была не была, всё равно выведу отсюда всю нечисть, и пропел: «Здесь святые херувимы и серафимы! Здесь тебе, дьявол, нет части и участия, места и покою!»

Язык у него стал заплетаться. И он, не представляя, чем закончит своё освящение, заспешил скорее дальше: «Не делай пакости сему месту и дому, человеку и скоту!.. Беги во ад кромешный!»

Он остановился, перевёл дыхание, опять затараторил: «Крест на мне, крест передо мною, крест за мною… Беги, бесовьё! Близ меня Христос, сила вся небесная! И ангелы, и власти, престолы…»

Он заплутал во всём этом окончательно.

«За морем, за синим, за Хвалынским! — с чего-то приплёл он вдруг не то, очнулся и громко пробасил, уже как кислотою въевшееся, что даже водка не брала: — И ныне-е!.. И присно-о! И во веки веков, аминь!» — шамкнул ртом и замолчал.

Все двинулись дальше, вглубь хоромин, прошли переднюю. Там повторилось то же самое, как в сенцах. Но батюшка уже молчал, и лишь работало кропило. За передней они обошли все комнаты. Их было три. Две оказались жилыми, одна холодной. У неё в углу лишь угадывался опечек, там почему-то не поставили обогрев.

Матюшка взял это на заметку, но тут же забыл об этом, когда они, выйдя из нижнего этажа, подошли к крыльцу. Оно, высокое, с отполированными перилами и обширным рундуком, вело на второй этаж. И они поднялись туда, где тоже сначала были сени. И батюшка окропил всё также святой водицей. Затем они прошли дальше, в прихожую, оттуда в государеву палату. Там были лавки с опушкой для боярского сидения. Сюда же принесли и трон Пахомки. Тот стоял один посередине палаты и, казалось, взывал к себе как будто и конфузился, переехав из походного шатра в роскошные хоромы не по нему.